Над пропастью любви - [2]

Советский Союз распался. Проектный институт, где работала жена закрыли. Он, уже начальник отделения республиканской клиники и кандидат наук, три месяца не получал заработную плату, живя на подношения больных и гонорары от публикаций.

– Правительство ФРГ, – как-то раз пришла с новостью жена, – с удовольствием принимает евреев и создает им все условия для жизни и работы. Надо быть последним дураком, чтобы не воспользоваться случаем и не уехать из этого бедлама…

Он не хотел никуда уезжать. Тогда она решила поговорить с ним и едва он вернулся с работы, как она вошла в его кабинет в своем прозрачном пеньюаре. Ночь была сладостнее и горячее, чем брачная. Утром он уже был в посольстве и заполнял необходимые документы. Когда из Германии пришло разрешение на въезд. Он пришел к своему главврачу подписывать анкету для ОВИРа и удивился исказившемуся лицу своего старого шефа.

– Зачем вы калечите себе жизнь? – спросил старик, – я живал за границей, работал в Венгрии, на Кубе и в ГДР. Мы всегда там чужие. У нас, как любят там говорить, другой менталитет. Да и возраст, вы забыли, что вам вот-вот пятьдесят. Вас никто там не возьмет на работу. Вы же хороший клиницист и, – он опустил голову, – мягкий и добрый человек, – там таким трудно. Там нужны молодые люди с крепкими кулаками и пустыми головами. Кому вы, советский ученый, врач, там нужны? Открыть свой праксис вы не сможете – ведь у вас же нет ни копейки за душой. В Германии будет хорошо только вашей маме. Ей будут платить пенсию, которой хватит и на украшения, и на путешествия к берегу Средиземного моря, а вы…

Он, все это время удивлявшийся горячности с которой говорил его шеф, вздохнул:

– Институт жены закрыли… Да и мы тут, без зарплаты…

– Ваша жена, – главный вдруг вскочил, добежал до двери и резким поворотом ключа запер ее, – ваша жена…

Старик замолчал, пожевал губами, потом, почему-то, с сожалением и сочувствием оглядел его:

– Знаете, умная, лябящая жена это такая редкость, как, может быть, настоящая любовь. Я встречал жен, завидующих удаче своих мужей. Встречал тех, кто живет с нами только, чтобы чувствовать защищенность, стоит же нам заболеть, состарится или, – он вздохнул, – или им подворачивается партия повыгоднее, то они… Ваша… Ваша жена… – он вздохнул и в его глазах появилась боль, – Я хотел оставить вам свою клинику… Я устал работать и уже договорился в министерстве… Кому я теперь передам свое дело? Наше дело?!

Он вдруг почувствовал, что ему хочется встать, подойти к старику, с которым он работал почти двадцать лет, и обнять его. Он поднялся, но, почему-то, опустил голову и едва слышно пробормотал:

– Я никогда не забуду вашей доброты, вашего отношения ко мне, но оставаться здесь, видеть как гибнет все, чему отдано столько лет жизни – увольте. Я не хочу смотреть в глаза больным людям, которым не могу помочь от того, что в больнице нет ни медикаментов, ни расходного материала, ни, извините, обычных простыней… Они больные, а я им говорю: « купите лекарства, принесите бинты, не забудьте постельное белье…»

– Это все пройдет, – главврач ищуще заглянул в его глаза, – нам бы в гражданскую войну не влезть, а все остальное будет, поверьте, будет.

– Простите, – он поклонился и пошел к выходу.

– Погодите, – старик устало взмахнул рукой, – я еще не подписал ваши бумаги…

Он вспомнил слова своего шефа, когда только с третьей попытки сдал положенные в ФРГ экзамены на подтверждение своего диплома, а потом почти два года не мог устроиться на работу. Писал, ходил на встречи, звонил по объявлениям и никак не мог понять в чем дело, чем он не нравится людям, от которых зависит его судьба?

В Германии проблем с языком у него почти не было. Он, еще с институтской скамьи, бегло говорил по-английски и это, особенно в первое время, им очень помогло.

А вот у нее все было по-другому. Учить язык, сидя за столом ночи напролет, как делал он, она не могла. На курсах, «чтобы не позориться» скрывалась за его спиной.

– Мне нужно жить не в лагере с нашими бабами, а среди немцев, – постоянно ныла жена, – только тогда я смогу говорить на нормальном немецком языке.

Зато, едва на нее обратил внимание один из преподавателей, как она буквально засветилась и ожила. В конце той недели она вдруг подошла к нему, прижалась и, дождавшись, пока желание пронзит его от макушки до пяток, прошептала:

– Этот препод пригласил меня в дискотеку. Ты, надеюсь не будешь возражать?

Он, подталкивая ее к кровати, больше думал о том, сколько времени потратит мать на разговор с соседкой по общежитию, чем о ее словах..

– Давай тут, у порога, – прошептала она, – если мать толкнет дверь, я просто разогнусь и впущу ее…»

Она ушла, а он, дождавшись, пока мать заснет, сел к столу, включил крохотную настольную лампу и принялся читать немецкий медицинский журнал. Проснулся он за тем же столом. От необъяснимого волнения колотилось сердце. «Сто двадцать, не меньше», – автоматически отметил он и огляделся. Их кровать была пуста. Часы показывали начало третьего ночи. Стараясь двигаться бесшумно, он подошел к окну. У ворот громадного здания, в котором они жили, никого не было.