Над обрывом - [19]

— Что же вам снилось?

— Да так, ничего особенного. Я пришел на урок с опозданием, без всякой подготовки — на самом деле ни того ни другого со мной никогда не бывает. Ученики меня не слушают, жуют резинку, посылают и получают эсэмэски. Визитер ставит крестики в своих бумажках, а по окончании урока отводит меня в сторону и шепчет на ухо, что мои носогубные складки слишком четко обозначены. В народе их называют «складками скорби». Мысль об этих складках преследовала меня весь день; в Лугано, во время прогулки, я всматривался в каждое лицо, как будто меня к этому кто-то принуждал, но в целом, как уже было сказано, день у меня прошел вполне сносно.

— Вчера ночью, когда мы с вами шли в Агру, — сказал я, — вы не хотели говорить о школе, только упомянули о ее трагедии. Может быть, вы имели в виду эту самую систему квалификации?

— Косвенно и ее тоже, — сказал Лоос, — ибо то, что творится в школах, по сути, варварство. С тех пор как политики, занимающиеся образованием, сошлись на том, что школа должна готовить подрастающее поколение к суровым будням, — выражение, вполне характеризующее этих людей, — с тех пор во всех школьных зданиях слышится хихиканье и фырканье учителей и учеников. Но пока у меня на тарелке лежат еще несколько кусочков кроличьего филе и несколько фасолин, я не желаю больше слышать разговоров на эту тему, ибо ЭСНЗУК уже успел подпортить мне аппетит. Во время еды не следует вести разговоры на неприятные темы, к этому меня приучила моя супруга, и мы, как правило, этого придерживались, что в итоге обрекло меня на короткие реплики. Прежде всего, конечно, в тех случаях, когда обеду предшествовало чтение газеты. Замечу мимоходом: я — ненасытный читатель газет. Но если обычно удовлетворение какой-либо потребности доставляет человеку радость, то у меня оно вызывает в основном отвращение. Разве это не парадокс?

— Только на первый взгляд, — сказал я, — ведь есть на свете люди, которые получают удовольствие, испытывая отвращение к чему-либо, и прямо-таки жаждут отрицательных эмоций.

— Это вы имеете в виду меня, — заметил Лоос. — Мне уже не раз приходилось защищаться, когда я вызывал у вас те или иные подозрения. И все же вы правы: каждый мало-мальски чувствительный человек, если только он не испытывает в глубине души влечения к дерьму, после чтения газеты должен вымыть руки. Однако мы с вами пока еще за столом. Вы уж простите меня. За сегодняшний день мало что доставило мне неудовольствие — разве что утренний сон, да еще то, что здесь, в Лугано, я понапрасну обошел множество магазинов в поисках товара, который, видимо, уже не выпускают. Текстильная промышленность больше не думает о людях старшего поколения, перестала учитывать их потребности и привычки. Пятьдесят лет подряд я носил кальсоны с прорехой, «ширинкой», как это называется в Германии, однако такие штаны практически исчезли из продажи. Мне вспомнилось, что моя жена однажды столкнулась с чем-то похожим. Одно время бюстгальтеры с вделанной в них металлической проволокой были в такой моде, что жена с трудом могла купить себе обычный. Модные бюстгальтеры с металлом она просто не могла носить, потому что они напоминали ей самый страшный момент ее жизни. Но я сейчас не об этом. Я хотел сказать, что нормальные кальсоны вытесняются бессмысленными трусами, в которых нет ширинки и которые почти ничем не отличаются от дамских трусиков: короче, тут имеет место ползучая феминизация мужского белья, так что можно смело говорить о стирании различия между полами.

— Позвольте, господин Лоос, но ведь бывают еще и боксерские трусы, а в них нет решительно ничего женственного!

— Я было думал их купить, но для меня они слишком просторны, в них не чувствуешь себя защищенным, но это и понятно, мир сошел с катушек, и многое в нем вы будете искать напрасно.

Лоос сделал паузу, он казался рассерженным, ничто в его лице не позволяло предположить, будто он шутит. Либо он был мастером перевоплощения, либо я имел дело с помешанным. Поборов неприязненное чувство, я поднял бокал и сказал примирительным тоном:

— За ширинку!

Тут он улыбнулся, тоже взялся за бокал и чокнулся со мной. Потом залпом выпил вино.

— В сущности, у меня хорошее настроение, — сказал он, — потому что в Лугано я пережил также и нечто прекрасное, почти волшебное. Рассказать об этом или вам было бы приятнее, если бы я чуть-чуть помолчал?

Я спросил: неужели ему трудно понять, что я предпочел бы больше не слышать из его уст всего этого очернительства?

— Обвинять — это мое дело и моя миссия, — ответил Лоос.

«Напыщенный фантазер», — подумал я, а Лоос сказал:

— Шиллер.

Тем временем официант убрал со стола.

Он купил на вокзале в Лугано газету, дама в киоске очень любезно его обслужила — в полном соответствии с вывешенной за стеклом табличкой «Любезность гарантируется», — потом он прошелся по привокзальной площади мимо двух автоматов для паспортных фотографий и почувствовал желание увидеть себя на фото. Одна кабинка была занята, и занавес в ней задернут, так что он занял место во второй. Бросил в автомат монеты, а затем широко раскрыл глаза и приготовился к вспышке, которая тем не менее испугала его. Особа, снимавшаяся в соседней кабинке, вышла почти одновременно с ним — эффектная дама лет сорока. Он учтиво кивнул, а она в ответ не только кивнула, но и улыбнулась. От этого он так смутился, что даже вспотел. Пока автомат готовил снимки, они успели еще несколько раз переглянуться. Взгляд женщины был дружелюбный и пытливый, а у него самого — скорее робкий. Каждый раз он первым отводил глаза. Они не заговорили друг с другом, ему ничего не приходило в голову, потому что он никогда не был светским человеком. Всю жизнь ему недоставало находчивости. Его жена однажды сказала об этом прямо, но вполне снисходительно. Когда лист с четырьмя фотографиями наконец выскользнул из щели автомата, он почувствовал облегчение и сразу схватил его, еще теплый и влажный. Лоос таращился на свои фотографии, словно никак не мог понять, что этот полудебильный, разыскиваемый полицией преступник — он сам. Правда, то, что он видел, было всего-навсего его отражением в зеркале. Точно так же зеркало отражает и тенистый осенний пейзаж, но от этого пейзаж не кажется невыносимым. А вот изображение его лица на фотографии было дерзким вызовом. Когда женщина, явно за ним наблюдавшая, тоже получила свои фотографии и обратилась к нему, он вконец растерялся.