Над любовью - [15]

Кэт стояла возле тонкой, почти худой дамы, одетой в платье, претендующее на какой-то стиль и сдавленным голосом говорившей о греховности.

— …Грешность и греховность — это различное. Манон Леско жила греховной жизнью, но не была грешна, — роняла беззвучные слова и усталыми пальцами перебирала аметистовую цепь бледная женщина.

— Нина Николаевна, я нахожу, что это сложно и неверно. Несмотря на то, что ваш пример мог бы, пожалуй, несколько защитить положение. Меня, как художника, интересует греховность только в человеческих лицах. Даже тогда, когда она не ярка в жизни, она выявляется в лице. И я хочу прочесть душу лица, преобладающее в ней начало, и перенести его на холст. Во мне ведь есть мистицизм, — почему-то, точно оправдываясь, добавил Мосолов.

— Что же вы прочли в моем лице?.. Я боюсь вам позировать, — смеялась Екатерина Сергеевна.

— Я надеюсь, что это вы сами прочтете, когда портрет будет закончен. Но должен сказать, что рядом с тем прежним в вас появилось что-то новое, тоже большое.

— А когда вы это заметили? — почти взволнованно спросила Кэт.

— Я вас не видел около года, так ведь? Когда я вас встретил в день отъезда, вы были успокоенная, не похожая ни на прежнюю, ни на сегодняшнюю.

— Значит, теперь?

— Да. Приедете завтра позировать? — спросил Мосолов.

Получив утвердительный ответ, Мосолов пошел к группе мужчин, среди которых один громко говорил и восторгался работами молодого, начинающего художника, уподобляя его Гогену.

Кто-то пытался возразить, порицая подражательность.

— Пусть подражательность, но талантливая лучше, чем свое бездарное, — защищал Извольский.

— Такова судьба наших дней: все в подражании. Самобытное хочет отдохнуть, — заметил кто-то.

— Может быть, действительно от того, что обленились, не хотим никаких усилий. Даже не хотим ничего видеть таким, каким следует, а ухватившись за что-то, уверяем, что так мы теперь видим, — оживленно говорил Андрей Андреевич…

Извольскому надоел разговор еще в самом начале и он уже стоял у кресла, в котором сидела усталая Кэт.

— Наблюдаете?

— Нет, и я хочу отдохнуть. Я так давно всех не видела; хочется смотреть на лица.

— Долго не виделись. И, в сущности, у нас ничего не переменилось… У меня все то же… Я рад, что не меняется, по крайней мере, живешь, уверенный в спокойствии. Не хочется забегать вперед.

— Потому что ничего не ждешь? — спросила Кэт. — А я всегда жду, хочу ждать, зная, что все еще должно быть другим.

— Я не знаю, что вы разумеете сейчас, но нахожу, что смотреть на беспрестанную перемену жизни большое наслаждение. Происходит какая-то игра, захватывающая зрителей.

— Неужели же захватывает и все-таки они не играют, Михаил Сергеевич?

— Не играют, или играют не все! Скажите, не находите ли вы, что весь сегодняшний вечер проникнут каким-то одним направлением, будто действительно все мы стали одинаковыми?

— Потому что хотим ими стать или сделать такими же других, если в самих еще что либо осталось сильное, — задумчиво отвечала Кэт.

— Знаете, Екатерина Сергеевна, ведь и любви сейчас нет!

— Вы уверены в этом? А может быть, и есть, только мы сами не хотим ее? Нет простоты в любви. С одной стороны, она усложнена, а с другой — какой-то примитив: точно все взято в ракурсе, — взволнованно говорила Кэт.

— Вы испугались чего то… Не за себя ли? — удивился Извольский.

— И за себя.

Глава IV

Извольский полулежал на широком диване в своем кабинете, усталый; лицо было не то жалкое, не то приниженное, а в общем — неестественное, как неестественны и несвойственны ему были те слова, что бросал он отрывисто и нехотя стоявшей против большого шкафа жене:

— Не уезжаю… Люблю вас… Привязан… У меня ничего не останется…

— Неправда! Наконец, у меня давно ничего нет… Несправедливость!.. Раньше вы говорили, что я вас не пускаю, а теперь… вы… меня только позорите… Закройте квартиру… весь город о ней говорит! Живите или здесь или там, — говорила, не останавливаясь, его жена и ее и так маловыразительное, мокрое от слез, лицо потеряло совсем осмысленность.

Извольский слышал давно знакомые слова, хотел что-то возразить, но не мог, потому что сам хорошо не знал, что в действительности думает и что лучше. Ждал, даже надеялся, что кто-нибудь придет в комнату и избавит его от ненужного разговора, и день войдет в обычный порядок. А разрешение важного, но наскучившего вопроса отложится или позабудется надобность в нем…

«Мы не хотим любви», — промелькнуло вдруг в голове. «Да, где это я слышал? Екатерина Сергеевна… А она хочет разве любви? Есть ли она у нее?… Могла бы быть…»

Обрадовался, когда вспомнил, что его звал Мосолов приехать днем, когда будет позировать она.

— Простите, Оля, но сейчас я должен уехать. Я обещал по важному делу, к Мосолову…

— Иван, автомобиль скорее, — кричал, идя по коридору. И заторопился, увидя, что опаздывает.

В полумастерской, в полурабочей комнате (мастерской ее нельзя было назвать, — не было традиционного большого и высокого, в стеклянных квадратах окна, какие обыкновенно бывают у художников и фотографов; это была просто большая комната в маленькой квартире), так вот, в этой комнате, светлой, с беспорядочно расставленной мебелью и разбросанными пестрыми платками на диване и кресле, с кипами гравюр на столах, спиной к свету, за мольбертом перед большим холстом стоял Мосолов.