Над Кубанью Книга третья - [68]

— За сыном.

— Фамилия?

— Карагодин.

Самойленко несколько смутился.

— Его нет.

— Знаю, — твердо сказала мать.

— Уже знаете? — удивился хорунжий. — Ваш сын отправлен в Армавир.

— Врете, — почти выкрикнула Шаховцова, — вы его убили.

— Ага. Вы даже это знаете, — покачиваясь, сказал Самойленко, — тогда все. Можете оставить запретную зону. — Броском повернулся к часовым — Кто допустил сюда этих женщин?

От караулки быстро затопали, и из тумана вынырнул разводящий. Он налетел на хорунжего, попятился, козырнул.

— Туман, ваше благородие, ни зги не видать.

— Покажите им место ожидания, — распорядился Самойленко. На ходу бросил: — В одиннадцать часов получите одежду заключенного.

К одиннадцати туман поднялся. Где-то каркали невидные глазу галки. На кустах «старюки» и на дощанике заборов расцвели пышные снежные узоры. Елизавета Гавриловна направилась в комендантскую, занявшую помещение прежней сборной. Ей вынесли сверток, обвязанный Мишиным белым шарфом. Взяв сверток, мать пошла к воротам, оставляя на заиндевевшей земле ясные следы. До самого дома не проронила ни слова. Ша-ховцовы хотели помочь ей нести сверток, но она не дала. Меркул уже поджидал их. Он взял ее за плечи, насильно усадил возле себя.

— Кто-нибудь раньше помирает, Гавриловна, — сын аль мать, — сказал он. — Не хогишь, чтобы сыну горько было, смерть его переживай…

Елизавета Гавриловна как-то обмякла, уткнула голову в колени Меркула и закричала.

— Это уже лучше, — подмаргивая одной бровью, сказал дед, — эта слеза едкая, ни одна на землю не капнет, а все на их, супостатов, голову…

Оставив мать на попечении Шаховцовой, Меркул вышел во двор. «Гроб надо бы с чего-сь смастерить», — решил он.

Обходя все хозяйство, он искал подходящего материала. Долго рассматривал доску, обнаруженную им в сарае. Ею обычно закладывали полову. Меркул ковырнул ее ногтем.

— Трухлявая, — бормотнул он, — такой тулуп для Мишки не подходит.

Дед перелез в огород и пошел по бурьяну к забору, стряхивая снег с хрустких стеблей. Забор промерз, трещал. Меркул отодрал две верхних доски, по одной из каждого звена, постукал поверху обушком.

— Вот эти в самый раз будут, по росту. А с обзельных концов гребешок для крышки потянет.

Захватив доски, он потащил их во двор и расположился работать на крыльце. Снял шубу и зашуршал шершоткой, а затем фуганком, старательно обходя твердые сучковины, чтобы ие повредить инструмента. На землю ложилась курчавая черноватая стружка.

Подъехал Лука на линейке. Привязав неказистую лошадь, он направился в дом. Долго околачивал валенки, хотя на них и не было снега.

— Чтоб не наследить, — сказал он выходящей из дома Шестерманке.

Акулина Самойловна исподлобья оглядела его и прошла боком, словно боясь к нему прикоснуться.

— За Шаховцова затаила, — вздохнул Лука, — то выговаривала, легче было, а теперь избирючилась.

Он вошел в кухню, снял шапку, перекрестился и снова тяжело вздохнул:

— С земли произошли, в землю и отойдем, — сказал он. — Там я линейку пригнал, соседушка. За Мишкой-то съездить надо. Не на себе тащить… — Потоптался, уловил недружелюбный взгляд Марьи Петровны и повернулся к выходу. — Кобылку потом привяжите к забору, сам заберу. Ежели насчет поминок пособить, Любку покличьте. Ей теперь, безмужней, все одно байбы бить.

Елизавета Гавриловна ехала в правление. Линейка дребезжала и подпрыгивала на мерзлинах. Гроб был наполовину прикрыт желтенькой редюжкой. Меркул цукал на лошадь и изредка проводил ладонью по свежевыстру-ганным доскам. На сучках позадиралась древесина, под ладонью кололо, и он ногтем пытался отшлифовать неудачные места. Взгляд его все же выражал полное удовлетворение: он недурно справился с непривычным делом. Потом дед обратил внимание на рваную упряжь, которую одолжил Лука, на лошадь с длинными ушами и челкой, забитой репьями, и выругался сквозь зубы. Вспомнив, что великий грех сквернословить при близком покойнике, незаметно перекрестился.

— Может, жив Михаил, — сказал он Елизавете Гавриловне.

Женщина молчала. Меркул видел ее спину, потемневший верх нагольной овчинной шубы и махры шали.

— Хотя навряд жив, — со вздохом сказал дед. — Раз сам Самойленко известил, значит, правда.

Лошадь опустилась к мосту. Меркул натянул вожжи. Кобыла сгорбилась, начала тормозить, и хомут надвинулся почти на уши.

— И кто бы мог думать, что из Самойленковых такой зверюга объявится, — продолжал Меркул. — Семья у них неплохая была. Отец на клиросе пел, сынок старшой вроде доктором в Майкопе-городе, дочка по акушерскому делу пошла. Те вроде людей от смерти вызволяют, рождению радуются, а у этого бандюги руки по самые локти в христианской крови. Когда-сь я его прихваливал сдуру. Да видно, хвалил пшеницу в стогу… Хуже Али-паши стал, право слово. Знал бы такое дело — утопил бы его мальчонкой в Кубани, как цуцика. Сколько раз, бывало, как пойду вплынь по быстринке, а он норовит коню в хвост вцепиться. И хоть бы раз конь его затолок…

Им встречались станичники. Снимали шапки, долго провожали глазами. Женщины, заметив подводу, сбегались в кучки, перешептывались, вытирали глаза. У каждой из них невдалеке от смерти были либо дети, либо близкие. Проехала группа юнкеров. Эти, в большинстве безусые мальчишки, неумело сидели в казачьих седлах. Плохо пригнанные винтовки болтались, юнкера поминутно оправляли их и, замечая насмешливые взгляды казаков, краснели.