Над Кубанью Книга третья - [60]

— Куда ты собираешься? — спросил Петя.

— Мишу проведаю.

— Надумала. Он и меня не узнает… Ни в коем случае не ходи, — приказал Петя, и Ивга покорилась ему.

ГЛАВА II

На следующий день к Карагодиным пришел Писаренко. Заметив, что хозяйка настороженно загородила двери горницы, понимающе кивнул головой.

— Мишку там излечиваешь? Правильно.

Елизавета Гавриловна отшатнулась.

— Не пужайтесь, Гавриловна, — сказал Писаренко, собирая возле глаз мелкие смешливые морщинки, — я свой, казак. Я вам не корниловец какой-нибудь али там дроздовец. Я человечество понимаю…

Писаренко, придерживая шашку, важно подошел к миске с солеными помидорами. Пощупал пальцами, выбрал один, отправил в рот, скривился.

— Кислые, соли, видать, пожалела, Гавриловна. Помидоры надо солить покруче. На каждый круг соль сыпать. Чего-чего, а соль дешевая…

Елизавета Гавриловна, чувствовала, что Писаренко зашел с какой-то целью, и нетерпеливо ожидала объяснения.

Писаренко присел к столу, расстегнул крючки овчинной поддевки.

— Вот сейчас на меня тоже тычут: большевик, товарищ. А за что так клеймят? — Писаренко приподнял брови. — Только за то, что когда-сь по дурости Павлушку Батурина послухал да подался с офицеров оружию сдирать. И шут их знал, что окажется потом этот самый Карташев полковником у самого Деникина, а Самойленко объявится за станичного коменданта. Как посылать в наряд, обязательно Самойленко меня товарищем обзовет. Ребята регочут, а у меня ухи красные… — Писаренко вздохнул. — А то, что отвез ему батя две фуры гарновки, помалкивает. Вроде не знает, что из этой гарновки в Италии первые в мире макароны делают. Две фуры зерна, а? — Писаренко взял еще помидор, помял его и начал сосать, внимательно разглядывая шкурку, прилипшую к пальцам. — Вот и с фронтом не повезло, Гавриловна. Как призывали кадеты первые пять присяг, ведь и я попался. Объявили вроде меня в списках неблагонадежным. Кто-сь донес, что вроде я сочувствовал в отправке Батурина в горы. Да еще за то, что под Ростов ходил. Насчет Батурина я молчка дал, знал, что дело кислое, а вот насчет Ростова в обиду пошел. Как это так меня обвинять. А ежели сам генерал Слащев да Шкуро к товарищам тогда подписались…

Елизавета Гавриловна впервые слышала о генералах, пошедших к красным. Она ухватилась за это как за оправдание сыну, обесславленному в станице после его ухода с большевиками. Сейчас она из всей болтовни Писаренко прежде всего стремилась почерпнуть хоть что-нибудь, что оправдывало бы поступок сына.

— Неужели генералы за товарищей пошли? — настороженно спросила она.

— Я тоже так думал, по глупости. Ан выходит другое дело. Для виду они подались до товарищей. Так мне Самойленко пояснил. Шкуро вроде имел задачу от генерала Алексеева восстания поднимать, а Слащев за нaтypaльного шпиёна.

Елизавета Гавриловна задумалась. Вне ее понимания проходили многие события и поступки. В несчастьях сына она обвиняла себя. Пробовала она побеседовать по этому мучительному вопросу со священником. Он сурово выслушал ее откровенные признания, обругал большевиков и плохо обозвал Мишу. Она не могла перечить ему, но в душе у нее впервые поднялось недоверие не только к священнику, но и к богу. Прогоняла она кощунственные мысли, но прежнее благоговение перед богом было поколеблено. Тяжелее стало ей. Осталась она одна со своими мыслями и тревогами.

Писаренко заметил перемену на лице Елизаветы Гавриловны, утешил ее:

— Не кручинься, Гавриловна, живы будем — не помрем. Хозяин возвернется, сын поднимется. А пока надо время переждать, вот так, как я делаю. Голову зря не подставляю, бо одна голова у человека, отдернут — другая не вырастет. Сначала думал — кадеты почище будут от товарищей, пообразованней. Разглядел новых хозяев поближе — далекие они от нашего брата, казака, несподручные нам. Одним словом, хозяева. А при товарищах мы сами себе были хозяева. Ишь в чем разница. Своим умом дошел, Гавриловна, без митинга. И тот и другой товар теперь перещупал своими руками. Вот какие дела… Пшеничку еще не всю из закрома выгребла?

— Кое-как до новины дотянем, а что дальше…

— Был я в поле осенью, озимка ваша хорошо уклочилась, поднялась. С осени галка могла спрятаться. Зима снеговитая, урожай будет… Весной еще припашете две-три десятинки. А для чего вам больше? Семья у вас — один, два да обчелся. Редкая по станице семья, Гавриловна. Это нас семь братов, да все не отделенные. Да разве с таким папаней, как наш, выделишься? — Писаренко глубоко вздохнул. — Надо бы мне в люди выбиваться. А для того, чтобы в хозяева выйти, надо какой-сь столб иметь, а столба-то и нету… нету столба, Гавриловна. — Писаренко придвинулся ближе, в глазах у него засветились недобрые огоньки.

Елизавета Гавриловна опасливо отстранилась.

— Какой ты страшный, Потап Федотович, — сказала она.

— Будешь страшный от такой жизни, — хриповато выдавил Писаренко. И сразу переменив тон, в упор спросил — С копями чего думаешь делать, Гавриловна?

— С какими конями?

— Да что Мишку привезли, от Таманской армии.

— Петя привез, его и будут, — ответила она. Вспомнила, что в заботах о сыне она забыла о лошадях: — Что же это я их не попоила?