Над Кубанью Книга третья - [107]

И вот наконец дрогнул и упал Ростов — ворота Северного Кавказа. Позади остались по-весеннему неприступные «водные ложементы» Кавказа — Дон и Манычи. Вспыхнули над Кубанью, над вьюжными и сырыми степями сабли 1-й Конной армии. Ветер, свежий ветер подул от Москвы, и под его шквалистыми порывами летели к Черному морю обесславленные белогвардейские корпуса…

Павло Батурин возвращал в Жилейскую отряд повстанцев. По пути он беспощадно уничтожал офицерские шайки, продиравшиеся через леса и ущелья к спасительному Черному морю, к английским транспортам. От перевалов Волчьих ворот, по бассейнам Лабы, Белой, Фарса, Чохрака и других горных рек прошла молва о Батурине. К нему стекались повстанцы, беглецы из аулов и горных станиц, разграбленных отходящими полками белых.

Наконец сквозь дымку ивовых листьев, сквозь кусты боярышника и чернолозника блеснула Кубань и зажелтела стена крутояра.

Писаренко, Меркул и Буревой, ехавшие в первом звене, остановились, сняли шапки.

— Кубань, — тихо сказал Буревой.

Меркул поправил заткнутый за пояс правый рукав ватника. У Меркула уже не было руки.

— Да, Кубань! Наконец добрались.

Остановились в приречном лесу.

— Погляди, — сказал Писаренко, — Мишка-то до Кубани бандуриста нашего повел. Видать, струмент рассохся, замочить нужно.

Писаренко посмеялся.

— Чего зубы скалишь, — укорил его Меркул, — пятый месяц кубанскую воду не пробовали, соскучились. Все бы к реке кинулись, да расположение нельзя выдавать.

Меркул искоса оглядел притихшего Писаренко…

— Ну-ка, сверни мне, Потап, цигарку… Да не в этом кармане, куда ты полез, там бы я сам достал, в правом. Ты же в прошлый раз сам туда кисет сунул.

Все та же Кубань водоворотно мчала свои мутные воды. Все так же, как слепой щенок в колени, толкались о берега вырванные в верховьях деревья. Пена сбегала по корневищам, словно по свислым казачьим усам. Пестрые щуры с криками носились над молодым вербовником.

Харистов помочил лицо. С бороды стекала вода.

— Большак, — сказал он Мише, — возьми за руку.

— Ничего не видишь, дедушка? — спросил Миша, взяв его мокрую тощую руку.

Харистов опустился на колени; пошарив, сорвал подснежник. Потом он поднял голову, прислушался. Шумели перекаты Ханского брода. Еле уловимая улыбка пробежала по лицу старика.

— Оттуда мы, когда-то давно-давно, скакали с Большаком да с Федькой Батуриным в аул Уляп. Помнишь, я рассказывал?

— Помню, дедушка.

— А как звали ахалтекинскую кобылу? Ту кобылу, что увел от нас Султан-Гирей? Если помнишь, скажи!

— Золотая Грушка. Она сама переплыла Лабу у Тенгинской станицы.

— Не станицы, а кордона, — поправил Харистов, — тогда еще не было станицы. Ишь ты, все помнишь, а я думал, ты просто проказник…

— Нет, я все помню, что вы нам рассказывали. Все. А коня звали Бархат.

Старик встрепенулся.

— Какого это?

— На нем вы добирались к своему бате, в караулку. Когда на нашу станицу напали черкесы.

— А, — дед заулыбался, — а я уж и забыл… Ишь какая память. Те, что вчера нас догнали, по-черкесски говорили. Черкесы?

— Да.

— Они что-то привозили.

— Хлеб, сыр и патроны.

— Опять патроны, — Харистов покачал головой, — опять убивать.

Он расстегнул шубу. Пальцы его бережно перебирали цветущую ветвь боярышника. Весна вновь поднимала травы, выгоняла листья и цветы. Пробуждались козявки, ящерицы, и небо было празднично убрано курчавыми, безобидными облачками.

Подошла Ивга. Она кивнула Мише и, опустившись на траву, с сожалением поглядела на ослепшего Харистова, погладила его руку. Старик провел по девочке невидящим взглядом и притронулся к ее голове.

— Девочка. Ивга? Ишь подвыросла. Матери где? Обозы не отрезали? Азияты, бывало, умели отхватывать казацкие обозы.

— Позади наши идут, — ответила Ивга. — К лесу подходят.

— Ну пускай идут. Когда идешь, землю ближе чуешь, травы. Ехать — трава под шинами, под подковами… А брат где, Петька?

— С мамой.

— Хорошо, — похвалил Харистов, — хорошо. Матерей бросать — грех. Лучшего от матери нет друга. Вот придет время, женишься, ты, Большак. Возьмешь себе хорошую девку, а о матери не забывай. Жена приласкает, а мать пожалеет. Мать если и посердится, то снаружи, а внутри все одно жалеет. — Харистов сдвинул брови, вслушался: — Гром. Весна ранняя.

Вдалеке, в стороне Камалинской станицы, загудели орудия. Кони перестали щипать траву, подняли головы. Приученные к войне, они знали, что эти звуки несут им новые страды.

Батурин и Миронов стояли отдельно на пригорке под прикрытием кустов, но отсюда хорошо были видйы их спокойные фигуры.

Наступал вечер. По стене крутояра протянулись причудливые тени, похожие на тени огромных птиц. Канонада усиливалась. На кружеве облаков высветливались вспышки зарниц.

— К утру подойдут, — сказал Буревой, — слухи были — Буденный идет с большой армией, и всё казаки у него.

— А сам он казак? — спросил Писаренко.

— Видать, казак, раз конной армией командирит.

— Примет нас до себя? — с некоторой тревогой промолвил Буревой. — Под утро придется на свой юрт выскакивать, а там тебя и зажучат. С одной стороны — белые, с другой — красные, враз вылиняешь.

— Мостовой там, — строго сказал Меркул, — у Буденного Мостовой.

— Доподлинно известно? — спросил один из богатунцев, очевидно живо заинтересованный этим известием.