Над горой играет свет - [110]

Я смотрела на нее вытаращенными глазами. В горле что-то замкнуло, я не могла сглотнуть.

— И когда все к черту рухнуло, я подумала, может, вам и правда там лучше. А может… может, просто хотела быть вольной птицей, никаких забот. — Снова налила, жадно глотнула. — Харольд смылся, я вышла за Мелвина; этот хотел, чтобы я ему родила, он любил детей. Он сказал, что постарается вас вернуть.

— Он хотел нас вернуть? — Я села за стол, у меня уже подкашивались ноги.

Она боевито вскинула подбородок.

— Он хотел, чтобы я завязала с выпивкой и с сигаретами, чтобы я была не я. Размечтался. — Она брезгливо поморщилась. — Хотел, чтобы я пошла в церковь и рассказала этому самому Иисусу, какая я бяка и грешница. — Еще чего. Никто не смеет мне указывать, что и как я должна делать. Даже Иисус.

Я всматривалась в мамино лицо. И вдруг стало противно, бесил ее рот с улыбчиво приподнятыми уголками, и то, что от нее разило никотином и перегаром, бесило, что для нее главное она сама, ее желания. Эта внезапная ненависть была как защита, я должна была позволить ей пересилить любовь, иначе бы просто не вынесла столько боли.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. — Это было произнесено уже стальным голосом. — Ты только напоминаешь мне обо всем, что я потеряла. Только это и делаешь. Снова и снова заставляешь вспоминать то, что было. И чего больше нет.

— Мама, зачем ты все это мне говоришь? Зачем?

Она нацелила на меня указательный палец.

— Ты мне тут не нужна, слышишь? Катись назад в Блюйзиану-парься-бляся-под-бананом… к этой своей. — Согнувшись над столом, она закашлялась, выпустив изо рта целый клубок дымных змей, а когда разогнулась, добавила: — Мне и одной неплохо, и очень даже хорошо. Могу делать что хочу и когда хочу. Например, завести нескольких любовников. А когда ты тут бродишь, мне рассчитывать не на что. Я теперь товар подпорченный. Все ухажеры будут увиваться за тобой.

Я подпрыгнула как ужаленная и помчалась к братьям в шкаф, захлопнув дверцу, прижала ладони к лицу, захотелось умчаться верхом туда, где нет злобы и где все по-настоящему, без подвохов. Но я никак не могла отдышаться, вдох-выдох, вдох-выдох, часто-часто, тяжко-тяжко.

Через какое-то время я потащилась в свою спальню, мама даже не зашла посмотреть, как я, извиниться. Не зашла и не сказала, что погорячились, и будет. Что она наболтала всяких глупостей, но это спьяну, ничего серьезного. Я лишь услышала, как хлопнула ее дверь и щелчок запираемого замка. В голове зазвенели кусачие шершни, я специально им не противилась. Головная боль была легче боли сердечной.

Ночью мне приснилась бабушка Фейт. Она протянула ко мне руки, и я побежала к ней, снова превратившись в малявочку. Крепко прижав меня к себе, бабушка гладила мои волосы, а я плакала и плакала, уткнувшись лицом в ее подол. Мы с ней долго так стояли. Когда проснулась, все еще чувствовала запах теплого хлеба и яблок.

А утром я постучалась в мамину дверь, принесла ей кофе и тост.

— Ма-а-ам? Завтрак готов.

— Катись отсюда. Я же тебе все вчера сказала. — За дверью что-то грохнулось на пол и разбилось. — Позвони моему братцу, скажи, чтобы забрал тебя, как-нибудь обойдусь.

— Кофе горячий, как ты любишь.

— Не отопру, не выйду, не нужен мне твой гребаный кофе. И ты не нужна, понятно? И чтобы больше сюда ни ногой. Никогда! Ты слышишь? Ни-ког-да. Не желаю больше тебя видеть, пока я жива, не бывать тебе здесь, ясно? Вы, проклятые мои деточки, сгубили мою жизнь. Все, отныне и навеки никаких детей. У меня больше нет детей. У меня нет больше дочери. Прочь, брысь отсюда. — Что-то с грохотом шмякнулось о дверь, я отскочила, расплескав немного кофе.

Поднос я поставила под дверью и на ватных ногах поковыляла в кухню. Глянула в окошко: миссис Мендель возилась в саду. На голове у нее была смешная соломенная шляпа, обшитая матерчатыми цветами. Я стала пить кофе, подставив лицо ветру из форточки. Выпила весь, до последней капли, а потом пошла звонить дяде Ионе. Услышав в трубке его голос, через силу проскрипела:

— Дядя Иона, поскорее приезжай. Мама какая-то странная.

Он примчался мигом, будто летел на крыльях. Но и дяде не удалось выманить маму. На все уговоры она отвечала ругательствами и черными потоками оскорблений. Заявила ему, что не желает никого видеть. Что не нужен ей никакой брат, ни сейчас, ни вообще. По глазам дяди я видела, что эти ее высказывания бьют в самое сердце.

Два дня мы кружили у запертой двери, но когда мама пригрозила, что не притронется к еде, пока я тут, сдались, поверили.

Я собрала вещички, и меня отвезли в домик дяди и тети, к Звездочке и Верзиле. В домике я оставалась, пока не иссякли слезы. Плакала в основном во время прогулок верхом на Звездочке, она же никому не расскажет. Когда я почувствовала: все, слезы на исходе, — то сообщила дяде Ионе, что готова вернуться в Луизиану.

Позвонила Ребекке, сообщить.

— Будем встречать тебя в аэропорту.

Я летела в Луизиану, а боль, причиненную мамиными словами, развеял ветер, я позволила ему это сделать, боли как не бывало. Я запрятала маму на задворки памяти, так прячут старую фотографию со старыми родственниками, о которых никто не вспоминает, хотя все помнят, кто это такие.