Над бурей поднятый маяк - [60]

— Какие нимфы, какие подружки, Кит? У меня есть только ты, и больше никого, клянусь…

А Кит продолжал, и это тоже было о важном и страшном, и Уилл слушал, не перебивая, а сердце замирало — от его слов и от его близости:

— А потом мы уедем. Съебем из чертовой столицы — так надолго, как потребуется. К черту театр. К черту пьесы. Завтра ты найдешь своего друга Дика Бербеджа, и скажешь ему, что если он не присоединится к нам, ему конец. Топклифф сделает с ним все, что ему заблагорассудится — и Дик этого не переживет, голову даю на отсечение… Услышь меня, Уилл. Я знаю, что делать. Ты пойдешь за мной, со мной, и будешь жить. Со мной… И будешь любить меня, как только что любил — и будь я проклят, если не смогу все это провернуть в кратчайшие сроки!

— Да, Кит, да, да, я все сделаю, как ты сказал, я все понял. Все это будет с утра, как ты и говорил. А сейчас…

Он брал Кита за виски, поворачивал к себе его лицо, и шептал, шептал в самые губы:

— Сейчас возьмешь меня? Только не жалей, слышишь? Я тоже хочу, чтобы было больно.

* * *

Этот вечер определенно не задался, думал Дик, взвешивая в руке бритву. С самого начала.

Они не ставили «Ричарда», но Топклифф все равно пришел, как ни в чем не бывало, и потребовал стул на самой сцене — как всегда.

Дик и сам от себя не ожидал, но ему сделалось дурно, стоило услышать уже знакомый до дрожи голос: тихий, с тягучими брезгливыми нотками, как будто говоривший унюхал, что собеседник обделался. Впрочем, думал Дик, застегивая предательски плясавшими пальцами крючки на своем новейшем костюме Ромео, возможно, так оно и было — в палаческом, столь любимом деле Топклиффа чего только не случалось. Он сам недавно сказал, что Дику придется или блевать и испражняться в его присутствии, или…

Дик вышел, конечно, на сцену, нельзя было не выйти. Но в первой же реплике дал петуха, и такого позорного, какого с юности не бывало. Публика зашумела, заворчала, как недовольный пес. А затянутый в черную скрипучую кожу старик, как будто и вовсе того не замечал, улыбался Дику, только ему, да так благостно, что Дику стало жарко, и пришлось расстегнуть верхний крючок.

И сразу же память услужливо подсунула крючки Топклиффа, про которые тот рассуждал со знанием дела, как заправский рыбак, а ведь ловил на них вовсе не рыб. А эта комната с волосами замученных им людей — каждая прядь в отдельной рамке…

Язык послушно произносил реплики без участия разума. Дик же чувствовал, что на лбу выступила испарина, а к горлу подкатил противный склизкий ком, стоило лишь представить все эти аккуратные рамочки с разноцветными прядями — и все, почти все из тех людей уже наверняка были мертвы… И умерли страшно и мучительно.

Кое-как, скомкав сцену и втайне радуясь, что Уилл этого не видит, Дик выскочил за кулисы под сердобольным взглядом Гофа.

А дальше был кошмар, который вспоминать не хотелось, но он все всплывал и всплывал в памяти, и с каждым разом Дику открывались все новые и новые мерзкие подробности.

— Ну что же вы, юный Бербедж, — настигло его знакомое, и он замер, пригвожденный к полу. Топклифф же подошел вплотную.

— Вы так напряжены. Стоит ли бояться неизбежного.

Дик перестал дышать, когда перчатка Топклиффа с противным тихим скрипом коснулась волос. Казалось, это скрипел сам Топклифф — не человек, нет, чудовище, состоящее из покрытой тонкой кожей тьмы. Топклифф потянул за волосы, заставив Дика запрокинуть голову, заговорил в ухо:

— У нас с вами столько всего впереди… Дик. Вы ведь позволите называть вас Дик, мастер Бербедж, правда?

И вспоминая каждый звук этого голоса, Дик содрогался всем телом, растирал мыльный брус в пену, и думал: «Ты не получишь моих волос, тварь, урод. Я обману тебя хотя бы в этом».

* * *

— Не жалеть? — переспросил Кит, то выныривая для вдоха, то вновь утопая в переплетении корней древних деревьев. Корни были живыми, живее всех тех людей, похожих на животных, что попадались в сети и жернова его осатанелой похоти — и прорастали под кожу, так, что разомкнуть объятия становилось физически больно. — Я не жалел тебя там, в «Сирене», когда мне захотелось разукрасить твое лицо так, чтобы ни одна девица на тебя больше не взглянула — и в то же время чтобы все они, как одна, текли от жалости к тебе… Знаешь, ударить тебя в лицо, в твое красивое, прекрасное лицо, — ведь ты одарен чертами, посрамляющими даже беломраморность Антиноя, — было так же мучительно, как было бы, ударь ты меня… Я чувствую все, что чувствуешь ты. Каждая капля твоей крови, пролитая на равнодушную землю — убавляет кровь в моих жилах…

Он шептал сквозь улыбку и сквозь поцелуи, то и дело прерывающие журчание шепота, завязывающие речь в трудные, колючие узелки. Прикасался чуткими пальцами к пустоте, где должно было находиться лицо Уилла — и находил холодный лоб и горячую переносицу. Отрываясь от губ, Кит целовал своего Орфея в разбитый, сломанный нос, проводил языком он кончика до самого лба, и обратно, чтобы заново обрести ощущение губ на губах.

— И я бы убил на месте того, кто сделал с тобой то, что делал и делаю я. Уилл, Уилл, мой Уилл, лишь мой Уилл — какое наслаждение произносить твое имя, как свое собственное! — стоило мне увидеть, что Поули замахивается, чтобы садануть тебя ногой в живот… Стоило услышать, как ты выдыхаешь, получив этот удар сполна…