Над бурей поднятый маяк - [14]

— А как по мне, пускай все, кто хочет, женятся на шлюхах. Да, да, да. Именно так! Я верю в то, что шлюха может стать гораздо лучшей подругой в жизни, чем чопорная бледная моль в жемчугах — из тех, которых вечно сватает мне матушка…

Причем здесь была его жизнь, причем позорные препирательства с матерью насчет очередной «проверенной, благородной, честной особы» — он не знал, и знать не мог.

* * *

Войдя в свой дом, Кит заранее знал, что там кто-то есть — тускло, но верно мерцал свет в щелях затворенных окон первого этажа, доносились приглушенные разговоры. Значит, Уилл был не один. Кого же ему вздумалось привести с собой?

Не с ворами же, залезшими, наконец, в эту гостеприимную и распахнутую настежь обитель, он вел ровную светскую беседу, дожидаясь хозяина дома?

Пятнистая кошка встречала на пороге все так же свирепо, и спина ее была все так же переломана. Кит коротко вздохнул, прикасаясь тыльной стороной ладони к щеке — поразительно, но показавшаяся легкой затрещина, отвешенная ему Недом, оставила след в виде желтоватого синяка, почти невидимого при свете вечерних огней, но прекрасно различимого под солнцем.

— Будь я тобой, Нед Аллен, я бы уже поднял крик на весь Лондон, что мне попортили лицо перед исполнением очередной великой роли, — сказал он напоследок, уже после того, как Нед был отпущен под честное слово из суровых лап будущего родственника.

Аллен только трогал разбитый нос. Он знал, что Кит слышал крики Хенслоу — их и нельзя было не услышать за хлипкими театральными перегородками:

— Ты когда-нибудь видел короля Эдуарда, у которого нос расквашен в первом же выходе?!

Голоса же, звучащие в глубине дома теперь, оказались еще более узнаваемы. Уилл разговаривал с тем, кого здесь просто не могло быть — но бойкие ответы, присыпанные перцем нарочитой небрежности, говорили об обратном.

В этот день неугомонный отпрыск Киприды явно перестарался в упражнениях по стрельбе, и нуждался в том, чтобы его жирная младенческая задница была выпорота с особым тщанием.

* * *

Стоило упомянуть о злоключениях Дика, о его несчастливой женитьбе — и молчавший до сей поры граф Гарри заговорил. И о чем! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: юный граф изливает сейчас свою душу, делится наболевшим, тем, что возможно, в иных обстоятельствах не сказал бы никогда и никому. Но обстоятельства были нынче особые, пусть и у каждого — свои. И говорили они, Уилл и Гарри, не языком разума, отнюдь. Разум, как и тогда, на той вечеринке, которую Уилл наверняка запомнит на всю оставшуюся жизнь, не поспевал за стремительно меняющимися декорациями. Так и сейчас: разум замер, подобно испуганному оленю в зарослях, а за беспечностью тона каждого из них скрывалась совсем не светская болтовня — то говорило сердце.

Уилл кивнул, чувствуя, что щеки его горят, а пальцы леденеют от непонятного волнения, нахлынувшего вдруг предчувствия необъяснимой близости с этим юношей, почти мальчиком:

— Могу понять вас, милорд. Я тоже в свое время не помышлял ни о какой женитьбе, мечтал о славе актера, о путешествиях, подмостках, пьесах. Но, должно быть, вам известно, что я женат, и у меня трое детей. И не могу сказать, покривлю душой, милорд, если скажу, что… — Уилл осекся и тяжело вздохнул, вспомнив, что после сегодняшнего разговора с отцом он вряд ли когда-нибудь увидит Хэмнета и девочек. И это было той болезненной ценой, которую ему надлежало заплатить. Но он не стал бы ни за что спрашивать у судьбы и у Кита, который и был его судьбой, что он получит за свою цену.

Граф Гарри вздохнул тоже — одновременно с ним, о своем.

— А ты что здесь делаешь, Гарри?

Кит хлестнул юного графа вопросом, будто кнутом, поперек спины, а Уилл, которого голос Кита застал врасплох, развернулся к нему — всем телом, не успев совладать с собой, неприлично быстро, с радостной надеждой. И увидел его взгляд. Уиллу стало жаль сжавшегося в кресле Саутгемптона.

* * *

Гарри сжался, а затем — встрепенулся подбитой птицей. Одновременно попытался вскочить, невольно повторяя порыв Шекспира — вперед, навстречу, распахиваясь, как не скрепленная застежкой книга, — и плюхнуться поглубже в кресло под тяжелым взглядом вошедшего.

Больше всего ему хотелось спросить напрямую: ты что же, не рад мне, Кит?

Что-то ускользало от понимания. Да, тогда, в ту ночь, когда он сам был готов зайти сколько угодно далеко, Кит остановил его, оттолкнул даже, слегка прижав раскрытую ладонь к груди. Но он думал — или хотел думать? — что причиной тому послужило нежелание ставить под удар драгоценную графскую репутацию.

Не просто — нежелание.

Неужели это было не так, и сейчас Кит станет морщиться в этой гримасе, набрасывавшей на его странно-красивое, или же совсем некрасивое лицо тонкую сетку презрения при виде навязчивых поклонников вроде сумасшедшего Барнфилда?

Уподобился ли граф Саутгемптон этому поэтишке-сумасброду?

— Я? — он заговорил, потому что нельзя было молчать вечно под испытующим взглядом слегка изогнувшего бровь Кита. Боже, как ужасно он сложил руки на груди, будто перед тем, как задать кому-то трепку. — Я… Я захотел прийти сюда, чтобы повидаться с тобой. Тебя давно не было видно.