Начни с начала - [6]

В класс вошла математичка Ксения Федоровна или Ксюша — сухая, похожая на параграф старушенция. Свой предмет она, разумеется, почитала за основу основ, прохладного отношения к нему не терпела, плохо выученный урок считала личным оскорблением. Излишне и говорить, что мои с ней взаимоотношения были далеки от сердечных.

Раскрыв журнал, Ксюша обвела своими подслеповатыми глазками класс, словно выбирая жертву. Надежда, что на сей раз пронесет, рухнула сразу — математичка остановила взор на мне.

— Петров, иди отвечать.

Я вышел к доске и заскрипел мелом, записывая продиктованное уравнение. Тренированная память и привычка мыслить логически помогли мне найти верный путь к его решению, но в середине я запутался и остановился в растерянности, чувствуя спиной ехидные взгляды и, особенно, злорадную усмешку Эдика Горецкого. Похоже, было, что проклятая математика сшибет-таки меня с высот и вернет на грешную землю. Но, оглянувшись в сторону класса, я был вознагражден за моральные страдания: Лена Войтович смотрела на меня и в ее взгляде — ни тени насмешки. Она хотела помочь и беззвучно шевелила губами. Если б я мог читать по губам! Я только улыбнулся в ответ, отблагодарив ее за поддержку. И тут произошло нечто удивительное.

Боковым зрением я увидел, что Ксюша наблюдает за нашим немым диалогом и при этом на губах ее — усмешка, не то ироничная, не то сочувствующая. Она намекала мне: мол, я все понимаю, ваше дело молодое, но… не слишком ли высоко ты, Петров, метишь? А может быть, все это только почудилось мне. Но, как бы там ни было, Ксюша вдруг пришла мне на помощь — молча указала на короткую черточку в середине уравнения. До меня дошло сразу — плюс, вместо минуса здесь должен быть плюс. Я всего лишь перепутал знаки.

Дождавшись, когда я справился с чертовым уравнением, математичка отпустила меня с миром, сказав:

— Ведь можем, когда захотим. Надо только внимательнее быть, Валера!

Говорит, а у самой чертики в глазах прыгают. И по имени назвала, а не Петровым. Чудеса! За ответ я получил «четыре».

После уроков мы вышли из школы вдвоем с Леной. Получилось так, что я замешкался, укладывая свои причиндалы в папку, а Лена, направляясь к выходу, пропустила вперед своих подруг и, остановившись напротив меня, громко заметила, не без ехидства:

— Тебя не узнать, Петров. Ты и в физике, оказывается, соображаешь. Надо же, был такой тихоня…

Я собирался уже ответить какой-нибудь колкостью, но, подняв глаза и увидев, что Лена смотрит на меня вполне доброжелательно, только улыбнулся ей опять.

— Спасибо тебе за помощь.

Лена сделала удивленное лицо.

— Какую помощь?

— Моральную. Они все, — я кnbsp;ивнул в сторону коридора, — были бы рады, если б я схлопотал пару, а ты нет.

Она на секунду задумалась. Пожав плечами, сказала недовольно:

— Что ты выдумываешь, наговариваешь на людей. С какой стати им желать тебе плохого.

— Ну, может, не были бы рады, но и не огорчились бы, точно.

— А, я? — Лена усмехнулась. — По-твоему огорчилась бы?

— Не знаю, — ответил я, разводя руками.

Ничего не сказав, Лена вышла из класса. В коридоре я нагнал ее и пристроился рядом. Молча, мы спустились вниз по лестнице, прошли еще коридором и вышли на улицу. Теперь, отмалчиваясь, я мог выглядеть только полным недоумком. Идти нам было, в принципе, в одном направлении, но тащиться рядом с девушкой и молчать, пень-пнем…

Я лихорадочно соображал: в кино, что ли ее пригласить или мороженным угостить? Забыл, совсем забыл, как поступают в таких случаях! Вариант с кино казался слишком банальным, а мороженного по пути не предвиделось.

Погода была, как на заказ — ни ветерка, ни облачка в небе — гуляй-не хочу. Кто-то из жильцов дома, мимо которого мы проходили в этот момент, распахнул окно, явив миру помятое, нетрезвое лицо. Вместе с клубами табачного дыма на улицу вырвались звуки заезженной пластинки.

— Джамайка! Джамайка! — звучал заграничный детский голос.

Мне пришла на ум старая-престарая шутка.

— Самый честный человек на свете — это Робертино Лоретти, — сказал я, указывая глазами на «музыкальное» окно. — Все время спрашивает: чья майка, чья майка.

Лене шутка была, разумеется, знакома. Она только обронила небрежно:

— Этот Робертино был в моде, когда мы в первом классе учились.

— А сейчас? — Я рад был разговору на любую тему. — Все только Битлов слушают?

— Тебе не нравятся Битлы? — спросила Лена.

— Вообще-то наших предпочитаю, — ответил я осторожно, поскольку ничего не знал о ее музыкальных пристрастиях.

— Например?

Я продекламировал первое, что пришло на ум:

Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,

Пусть дождем опадают сирени…

— Чье это? — сразу же заинтересовалась Лена.

Я даже не удивился ее «невежеству» — вспомнил, что Высоцкий написал свою «Лирическую», где-то в середине 70-тых.

— Высоцкого. Владимира Семеновича.

— Никогда ее не слышала, — недоверчиво сказала Лена. — Ты знаешь всю песню?

Мне приятно было познакомить ее с этим шедевром Владимира Семеновича. Вполголоса, что бы не привлекать внимания прохожих, я пропел песню, которую знал наизусть и, хотя мое исполнение не шло ни в какое сравнение с авторским, у Лены даже заблестели глаза.