Начнем сначала - [143]

— Ну и что? — с унылым отчаянием спросил себя Ерофеев.

«Спишем лежневку, а от приписок и подделок все равно не очистимся. Нулевая компрессорная горит. Не сделаем ее. Не только к весне, но и к осени не сделаем. Феликс наверняка наколдовал, надумал, как выкрутиться, башку спасти и трест не замарать. Конечно, за дядин счет. Чубы-то будут трещать у нас. Опять нам в дерьме возиться. Свежую наживку на крючок Девайкиной насаживать… Не выбраться… Не вывернуться. Не выпутаться из ее проклятых сетей. Ах, душат они. Невмоготу. Неужто не вырваться? Не разорвать?.. Как?..»

Этот вопрос занозой вошел под череп и застрял. Никак от него не смог отделаться Ерофеев. Разговаривал, читал, подписывал бумаги, но думал о нем. И чем отчетливей сознавал, что не выдернуть ему занозы, не ответить на распроклятое «как»?, тем ожесточенней стремился сделать это. С разных сторон заходил, то исподволь тянул, то рвал с наскоку, но… До головной боли, до удушья, до огненных искр в глазах думал. Прикидывал. Замахивался… Не получалось… Неподатливость, непосильность бесили. Ерофеев прямо-таки сатанел и все чаще взглядывал за ту роковую черту, где чернел спасительный и гибельный провал.

Опомнясь, он шарахался в сторону, старался даже не смотреть туда, где зияла бездна. Но вот проклятый вопрос снова подступал к самому сердцу, захлестывал петлей шею, начинал теснить, гнуть, душить, и Ерофеев опять с надеждой косил на черную пропасть. Там, и только там видел он спасение, единственный выход из тупика.

«А что? — мысленно подзадоривал, распалял себя Ерофеев. — Все равно не миновать. Ухватить покрепче и за собой. Вместе к праотцам. Старый, испытанный, безотказный способ. Жаль погибать из-за суки, но и гнуться перед ней, лизать… — пронеси и помилуй. Эту опухоль под корешок, иначе запакостит, сгноит все живое…»

Тут мысль застопорила. Желчная ухмылка легла на лицо.

«Ха! Живое! Надо же. По уши в дерьме сижу. Не вор, конечно. Не вор?.. Квартиру за счет СМУ каждый год ремонтирую, модернизирую, улучшаю. То белый кафель. То серый кафель. То розовый. Воровство или нет?.. Машины гоняю на рыбалку, на охоту. На вертолете с семьей по грибы да по ягоды. Воровство или нет?.. Все почтово-телеграфные расходы — за счет СМУ. Не воровство? А приписки, с которых мне премии в карман? А взятки, за которые мне прощают недоделки и жульничество? Поделом и мне вместе с Девайкиной на одной веревочке… Ухнуть бы одному, чтоб ни друзей, ни семьи не зацепило…»

«Зацепит. Еще как. Все кубарем», — ворвался в его раздумье отрезвляющий голос. Но только на миг поколебал, притормозил бег к пропасти.

«И хорошо, что зацепит. Таких, как Феликс Макарович… А!.. Он-то наверняка и вывернется. С кем только не повязан. Тому подачку, этому взятку. Угодить. Услужить… Не захотят же за ним в омут. Поднатужатся, упрутся, «дедка — за репку, бабка — за дедку», и вытащат, спасут Феликса. Такую глыбу не мне валить. Я даже не качну. И будет он, как прежде, наслаждаться и радоваться, а я за проволоку. Ну уж нет! Шиш с маслом! Кто вокруг чист? Кто свят? У кого к рукам не прилипло? Пусть мелочевка, все равно что-то да прилипло. От того, что отсекут мою повинную башку, чище вокруг не станет…»

Вот так сшиблись в нем раскаяние с самооправданием, извечная, чисто русская жажда пострадать, помучиться — со страхом перед наказанием; сшиблись и никак не смогли расцепиться, и этот затяжной мучительный поединок с собой отравлял жизнь. Странно, но, едва требование Девайкиной было исполнено Ерофеевым, поединок кончился, вся эта история показалась пустячной, быстро начала забываться и наверняка вскоре совсем бы выветрилась, если бы не подкатило вдруг Восьмое марта, Международный женский день. И хотя Ерофеев предвидел, что Девайкина не пропустит этот праздник, все равно, когда снова появился тот же ненавистный посланец с длинным списком, Ерофеев решил немедленно и собственноручно разделаться с Девайкиной.

Пока, тиская в кармане треклятое требование, добежал до стройбанка, охладел, остыл, одумался. «Таких надо не кулаками». И снова учинил себе жестокий самосуд и в конце концов приговорил себя к невероятному наказанию.

Когда жена и дети улеглись спать, Ерофеев подсел к столу и почти до рассветного часа писал, переписывал, перечитывал и снова писал… анонимный донос на себя.

Этот странный документ не имел обтекаемого вступления. С первого до последнего предложения он наступал, разил, изобличал, распинал трестовскую «верхушку», к коей в известной степени принадлежал и сам Ерофеев.

«Трест Гудымгазстрой считают солидным и могучим. А чуть копни, и сразу станет видно, что солидность и могутность эти держатся на приписке и обмане…» — так начиналось это послание. Дальше сообщалось, что в прошлом году по приказу Феликса Макаровича начальник СМУ Ерофеев приписал к отчету полтора миллиона рублей за счет «липовых» объектов, вроде несуществующей лежневки. Потом обстоятельно, хотя и немногословно, рассказывалось о Девайкиной и ее вымогательствах.

«Черт бы с ней, с этой акулой из Стройбанка, — писал Ерофеев, — если бы случай был единичным. Но это никакой не случай. Мало того, что мы приписываем, так мы еще и обираем заказчиков, вдвое, втрое завышая стоимость работ. А вышестоящие — главк и министерство — делают вид, что не примечают «липы», и эта их близорукость тоже на взятках держится. Без взятки не отчитаешься, без подарка ни проект, ни смету — не утвердишь, без подачки вышестоящего гостя не встретишь, без подношения — не проводишь. Это становится системой. Главковские руководители едут в трест как в свою вотчину, на все готовое, нимало не тратясь ни на еду, ни на питие, ни на развлечение. Если все эти «представительские» расходы суммировать — ого какая цифра получится. А ведь все, кто дает, угождает и прислуживает, тоже, хоть кусочек, да ухватят. Получается круговое разложение, самый настоящий разврат. И если его не пресечем жестоко и беспощадно, то погибнем. Ибо порожденная ведомством круговая порука бьет уже не по государственному карману, а по основам, по устоям нашего государства…»