...Начинают и проигрывают - [79]

— Разыщите Ванага — три часа в вашем распоряжении — и вместе с ним — сюда. Время, время! Теперь все зависит от нашей оперативности…

Я сбегал в столовую, подкрепился наскоро — хоть два раза в сутки поесть надо? Потом со всех своих полутора ног домой, за Арвидом.

Посмотрел на наше окно — темно. Постоял у дома, насторожив уши: не раздастся ли где во дворе или на улице собачий лай.

Нет, ни Фронта, ни Кимки не слышно. И вообще — тишина. Вот только паровоз возле переезда со злобным шипеньем выпустил лишний пар.

Вечер морозный, звездный. Млечный путь — словно застывший в небе шлейф дыма из высоченной трубы химкомбината.

Холодно… Зашел в коридор; входная дверь на пружине хлопнула, как крышка мышеловки. Носится Кимка где-то со своим Фронтом, и ключ с собой утащил — в условленном месте под исшарканным половиком пусто. Торчи теперь здесь, в темном коридоре.

Толкнулся с досады в нашу каюту.

Что, открыто?… Удивительно!

Повернул выключатель. Кимка лежит на маминой койке, одетый, даже в шапке. Поднял голову: глаза красные, опухшие — плакал.

— Выдаешь ты!

Чтобы Кимка плакал! При мне это впервые.

— Фронт… — И всхлипнул.

— Ну?

— Забрали…

— Кто забрал? Говори же толком!

— Из милиции. Приехали на коняшке и забрали.

Фу ты! Я уже подумал — утащили у него Фронта.

Мало ли… Скажем, на мясо. Не все ведь брезгают…

— Ты же сам хотел.

— Хотел…

— Так что теперь реветь? — Я похлопал его по худеньким плечам. — Фронту там хорошо будет.

— Все равно жалко.

— В воскресенье сбегаешь к нему в гости. Хочешь, вместе пойдем?

— Нельзя!… Они сказали, он меня забыть должен, совсем забыть. — Кимка приподнялся на локтях. — Как думаешь, забудет? Если через год встретит — узнает? Или кинется на меня, как будто я ему ну совсем-совсем чужой?

— Спрашиваешь! Конечно, узнает, — утешил я его.

— И через два?

— Хоть через десять! У собак первые хозяева, как первая любовь.

Кимка хихикнул, чуть оживился, но через минуту снова скис, повалился лицом в подушку.

У каждого свое горе…

— Ким, где Арвид?

— На междугородной, — забубнил он, не отрывая головы от подушки. — Из госпиталя приходили, ему телеграмма — с Москвой говорить.

Я подался на почтамт. Там, на переговорной, вокзал в миниатюре. Люди приходят с едой, даже с подушками — линии перегружены, разговора иной раз целые сутки ждать.

Порыскал глазами — Арвид в кабине. Смотрит прямо на меня, но явно не видит. Лицо такое счастливое, словно его в Кремль вызывают для вручения высшей правительственной награды.

Закончил говорить, положил бережно трубку, вышел из кабины.

— Арвид! — окликнул его.

Он ко мне. Обнял.

— Виктор! Она жива! Жива!

— Кто? — У меня хрустнули кости — вот медведь!

— Вера. Жена моя.

— Жена? У тебя жена? Вот так номер! Ты же ничего никогда не говорил.

— Ты не спрашивал… И не мог я ничего сказать. Сам не знал, есть она или нет. Больше года ничего не знал. Ни писем, ни вестей. Она на той стороне была. В Латвии, в партизанском отряде. А сейчас в Москве. Это я с ней сейчас по телефону, понимаешь, с ней!…

Арвид говорил, говорил, энергично жестикулируя, не давая вставить мне даже слово.

Но когда мы подошли к бывшему купеческому двухэтажному особняку в тихом переулке, с часовым у подъезда, он вдруг умолк. Как будто словесный поток, неожиданно возникший, так же, разом, и иссяк. Опять сосредоточенный, сдержанный, холодноватый — только светлые глаза необычно сияют.

В кабинете Глеба Максимовича дымовая завеса — это при открытой-то форточке! Блюдце, заменяющее пепельницу, топорщится во все стороны окурками; здесь курят по-солидному — папиросы. Собралось, кроме нас, человек семь-восемь.

— Ну, теперь, кажись, все в сборе, — Глеб Максимович безуспешно попробовал разогнать рукой дым. — Это наши новые товарищи Ванаг и Клепиков.

Ага! — не прропустил я без внимания его слова. Не сотрудники угрозыска, не временно прикомандированные — наши новые товарищи. Просто так сказано, без всякого значения, или же с умыслом? Ведь упоминал он как-то, что у них не хватает работников…

— Садитесь, ребята, садитесь, — поторопил Глеб Максимович. — Некуда? Что значит — некуда? А койка на что? Да, да, прямо на койку, только ширму отодвиньте…

Усаживаясь, я заметил, как один из сотрудников, примостившийся на подоконнике, ткнул локтем другого, помоложе и, улыбаясь, указал на меня украдкой. Понятно! Значит, именно эти двое засекли меня возле дома Васиной: рост выше среднего, припадает на левую ногу… Где же они там прятались — безлюдная улица. И как Фронт налетел на меня — тоже видели?

Стало неловко. Я поспешно отвернулся, заставив раскладушку пронзительно скрипнуть.

Глеб Максимович сказал:

— Товарищ Сечкин, докладывайте.

Сечкин встал не спеша. Говорил он в полном соответствии со своим обликом: вроде бы нескладно, отрывисто, не очень связно, а на самом деле, если подумать, сжато и точно.

Учительница в классе, где дочка Изосимова — Маргарита Юрьевна Назарова — эвакуирована в сорок втором из Ленинграда. Муж, летчик, Герой Советского Союза, погиб в воздушном бою в том же году. Двое детей умерли в блокаде от голода. Живет в бараке на Воронежской улице, в одной комнате со вздорной старухой.

— Барковская, — подумал я вслух.