...Начинают и проигрывают - [46]

Я решил воспользоваться переменой в его настроении.

— Товарищ майор, хныкать, конечно, не буду, а вот попросить можно? — И торопливо продолжал, не дожидаясь его согласия. — Не отбирайте у меня дело Смагина, разрешите расследовать до конца. Я знаю, подвел и все прочее. Но…

Говорю и сам чувствую: детский лепет! Подвел — и поэтому дайте расследовать. Очень убедительно!

— Думаете, прокурор нам вернет? Очень сомневаюсь. Скорее всего, отдаст кому-нибудь из своих.

— Я его попрошу… Мы… Мы знакомы. Еще с гражданки.

Майор Антонов посмотрел озадаченно:

— Знакомы? С Одинцовым? Тогда бы я на вашем месте, наоборот, упросил бы его не возвращать нам дело…

Все-таки я донял его.

— Ладно, — он морщился. — Если вернет, работайте, я не буду возражать… Кстати, вы плохо выглядите.

Майор рассматривал меня, слегка склонив набок голову, как знаток картину на выставке. — После обеда на работу не возвращайтесь, походите по воздуху.

— Спасибо.

Я был в самом деле тронут; скажите, пожалуйста, какой у меня начальник!

— Не о вас забочусь, — усмехнулся он. — С одним легочником намаялся, хватит!…

По дороге в прокуратуру мне повстречался Арсеньев. Шагает в распахнутой шубе, пучки бровей победно топорщатся.

— А, грозный противник! — загородил тротуар. — Бежите добывать новые факты, усугубляющие вину подсудимого?

Что ж, праздник был не на моей улице, и я приготовился терпеливо сносить язвительные шуточки острого на язык адвоката. Но он, проявляя истинную широту души, не стал надо мной измываться. Даже наоборот.

— Эрраре гуманум эст, — потрепал меня по плечу.

— Человеку свойственно ошибаться… — Я вздохнул — так всегда говорят в утешение неудачнику.

— Но это только часть замечательного изречения Цицерона. И почему-то о второй половине, еще более важной, как правило, забывают.

— А разве есть вторая половина?

— Человеку свойственно ошибаться… — старик поднял палец в прорванной перчатке, — а глупцу свойственно настаивать на своей ошибке. Разве не великолепно? Впрочем, не только глупцу, упрямцу тоже… Нет, нет! — хохотнул Евгений Ильич. — Не про вас, милый Виктор, что вы! Я сейчас от прокурора. Представляете, ведь он так и не хочет изменить меру пресечения для Андрея! Хоть теперь и мне, и ему, и вам ясно, что держать мальчика в тюрьме нет никакой надобности.

— Всякие формальности… — пробормотал я, считая себя не в праве отрекаться сейчас от Вадима и одновременно чувствуя всю неуклюжесть своей попытки выгородить его.

— Возможно, возможно, — не стал спорить старый адвокат. — Так или иначе все уладится в ближайшие дни.

Поклонился и пошел своей дорогой, так и не застегнув шубы, которая, чем больше он отдалялся от меня, принимала все более шикарный вид — плешины и потертости издалека неразличимы…

Аделаида, вопреки ожиданию, не проявила ко мне неприязни. Правда, она приказала обождать, но, во-первых, довольно сносным тоном, а во-вторых, не в коридоре, как прежде, а здесь, в ее комнате, и даже сама пододвинула стул.

Пока я раздумывал, чем вызвана такая терпимость после моего сегодняшнего провала, не женской ли жалостью, что было бы уж совсем обидно, отворилась дверь и от прокурора вышел посетитель с роскошной черной бородой — она так и просилась: дерни, проверь, вдруг приклеена. Я, не мешкая, тут же проскочил в кабинет — Аделаида и моргнуть не успела.

Вадим тоже не зарычал при виде меня, спросил довольно мирно:

— Арсеньева видел?

— Вот только сейчас, на улице.

— О Смагине говорил?

— Говорил. По-моему, надо выпустить.

У него сердито сверкнули глаза:

— А по-моему, надо еще подержать.

Я снял крышку с чернильницы на его письменном приборе, стукнул ею легонько о массивную мраморную доску; крышка мелодично звякнула.

— Престиж прокурора?

Не стоило, конечно, начинать с этого; я ведь пришел к нему не ссориться, а просить.

Вадим взял крышку из моих рук, положил аккуратно на место.

— Никто меня еще не убедил в невиновности Смагина. Остается напильник и многое другое. Хотя вы, уважаемый товарищ из угрозыска, напортачили основательнейшим образом; тут Арсеньев прав.

И неожиданно сменил тон:

— А все-таки могучий старик, черт его побери! Ну и дал нам с тобой жару… У тебя был видок — боже мой!

— У тебя тоже не лучше.

— «Я беру всю вину на себя!»— Вадим уже смеялся. — Посадить тебя вместо Смагина, что ли?… Знаешь, я думал — он просто так, дилетант.

— Смагин? — зачем-то состроил я олуховатого.

— При чем тут Смагин! Арсеньев, конечно!… Оказывается, юридический кончал в Петербургском, еще в девятьсот девятом. Марка!

— Так он же историк.

— И исторический тоже, только позднее. И вообще, занятный старикан, я не знал. Надо будет приблизить.

— Возьмешь к себе в прокуратуру?

Вадим вытаращил глаза:

— Такую развалину? Видел, как он держится за сердце? Да и не пойдет. У него идея-фикс. «Когда говорят пушки, тогда закон молчит». Вот он и вступается за обиженных… Нет, я говорю, к себе приблизить, домой пригласить. Ирина у меня тоже историк, педагогический кончала, правда, давно уже дома сидит, девчонки все время болеют, то одна, то другая. Пусть позабавится.

Мне стало почему-то неприятно при мысли, как его Ирина, которую я представлял себе рыхлой и близорукой, с рыбьими глазами, в очках, будет «забавляться» Арсеньевым.