…Началось в Республике Шкид - [47]

* * *

На долю Пантелеева выпало большое счастье — дружить многие годы с Евгением Львовичем Шварцем.

В воспоминаниях писателя о Шварце («Шварц») тоже нет сюжетной последовательности, пожалуй, здесь можно еще больше говорить о дробности эпизодов, на первый взгляд как будто даже не связанных друг с другом.

Есть в этом очерке своя доминанта, свой лейтмотив: Пантелееву удалось передать внутренний драматизм жизненной и литературной судьбы своего друга. Так сложилось, что долгое время даже самые близкие люди не понимали до конца, недооценивали всю силу его дарования. В Евгении Львовиче видели обладателя великого дара — юмора, редкостного рассказчика и импровизатора, обаятельного человека, принадлежащего к числу тех писателей, которые гораздо лучше говорят, рассказывают, чем пишут.

Даже С. Я. Маршак считал его лишь «милым, остроумным, безукоризненно честным человеком» и не очень верил в его талант. Приводя это мнение Маршака, Пантелеев ищет ему оправдания: действительно, Шварц по-настоящему «стал проявляться очень поздно» и сложившееся отношение к нему по какой-то инерции уже не менялось. Не увидел в Шварце будущего автора «Голого короля», «Дракона», «Обыкновенного чуда» и К. Чуковский. С грустью, с болью признается он — уже после прочтения очерка Пантелеева «Шварц, — что тоже был в числе тех, «кто не угадал в неугомонном остряке и балагуре (с которым встречался одно время почти ежедневно) будущего автора… замечательных сатир и комедий». Воспоминания Пантелеева о Шварце представляются таким же «блестящим достижением искусства», как воспоминания о Маршаке.

Может быть, раньше других увидел Шварца совершенно иначе Пантелеев, «увидел вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он не просто милый обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий», мастер «в самом высоком, самом прекрасном смысле слова».

Воспоминания Пантелеева и освещены этим проникновенным взглядом. Много значительного узнает читатель о драматурге. Но больше всего удивляют эпизоды, где автор очерка показывает своего друга в работе. Он все время искал себя, «искал свой слог», просиживал часами над каждой страницей, был постоянно, «каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил и говорил о вещах посторонних». Как трудно, оказывается, давалась ему каждая строка, а ведь так и кажется, что искрометные «Золушка», «тень», «Голый король» писались легко, на одном дыхании.

На страницах этого очерка часто возникает имя Чехова — писателя, который для Шварца был самой большой любовью, хотя, казалось бы, «то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций».

Но для автора очерка между этими именами устанавливалась какая-то особенная связь. Тем и дорог он был бесконечно Пантелееву, что так же, как Чехов, «всю жизнь он воспитывал себя», и о нем можно сказать словами, какие Бунин написал о Чехове: «До самой смерти росла его душа…»

Каким глубоким чувством окрашены эти воспоминания! Но ведь и на самом деле, сколько было сказано друг другу, сколько вариантов — сценария ли «дон Кихота», пьесы «Два клена», сотен страниц мемуаров (или, как шутливо их называл их Пантелеев, «ме») — было выслушано в чтении Шварца! Сколько было хожено вместе по тем дорогам и тропинкам поселка Комарово, где и по сей день автор очерка помнит каждый камень, каждый корень под ногами, каждую сосенку или куст можжевельника.

Есть в очерках общая черта — открытость авторского чувства, проявляющая себя во всем, идет ли речь о благодарности, о любви или о безысходной горечи потери. Он не может забыть Шварца. Нет ни одного дня, когда, случись ему оказаться в знакомых местах, он бы «не встретил на своем пути Евгения Львовича». Нет, разумеется, не о призраках идет речь.

«Я имею в виду, — пишет он, ту могучую, титаническую силу, с какой запечатлелся этот человек в моей (и не только в моей) памяти.

…Вот он возник в снежной дали, идет на меня, высокий, веселый, грузный, в распахнутой шубе, легко опираясь на палку, изящно и даже грациозно откидывая ее слегка в сторону наподобие какого-то вельможи XVII столетия.

Вот он ближе, ближе… Вижу его улыбку, слышу его милый голос, его тяжелое, сиплое дыхание.

И все это обрывается, все это — мираж. Его нет. Впереди только белый снег и черные деревья».

Большим и признательным чувством продиктованы страницы очерка «Рыжее пятно» — о Горьком, как-то Пантелеев спросил у Алексея Максимовича: когда он успевает читать такую уйму книг? «Ну как же… — ответил Горький. — Ведь все-таки хозяином себя чувствуешь». Молодой писатель не сразу понял смысл этого ответа. А потом ему стало ясно: «Горький сказал это так, как и следовало сказать законному наследнику Пушкина, Гоголя и Толстого. Он не был бы Горьким, если бы не понимал своего места и своей миссии в истории русской литературы», если бы «не чувствовал себя в ответе» за каждого советского литератора, «за каждую строку, ими написанную и напечатанную».

В интонации рассказчика звучит высшее уважение. Но рядом с этим прекрасным чувством по мере знакомства с Алексеем Максимовичем, который столько раз бывал дружественным, сердечным, близким, возникает и другое. Он начинает понимать, что Горький «не только великий писатель, классик, основоположник новой русской литературы, что он еще и чудесный, добрый, тончайшей души человек». И что он любит своего старшего друга, любит «уже не как писателя, не как Максима Горького, а — просто, по-человечески, нежной и преданной сыновней любовью».