Начало жизни - [49]
— Я этого не допущу! — кричит Голда. — Я не меньше твоего хочу, чтобы у нас не было лавочников. Но надо действовать разумно. — Она хватает пачку бумаг. — На, смотри, сколько лавочников просят, чтобы им дали землю! Они хотят заниматься земледелием.
— А почему они раньше не брали земли? — ехидно спрашивает Ицик.
— Ишь ты, какой герой! — возражает Бечек. — Не помнишь, что здесь творили петлюровцы! Евреи не смели и носа высунуть за околицу.
— А я говорю — шкуру с них надо драть! Это ведь спекулянты! И не люблю я эти интеллигентские штучки!
— Люблю я твою горячность, Ицик, — говорит уже спокойно Голда, — но если не прибрать тебя к рукам, ты такое натворишь, что шкуру придется драть с тебя, а не с них!
— Что ты сказала?
— То, что слышал, — отвечает Голда и накидывает на плечи пальто.
— Не хочу и слышать! — кричит Ицик и, хлопнув дверью, выскакивает на улицу.
— Ну, я ухожу, Бечек. Думаю, что с Ициком надо все же покончить.
Лишь когда Голда уходит, Бечек садится за стол, сбрасывает с себя пиджак.
— Ну, Ошер, — говорит он, засовывая руки в карманы, — слыхал?
— Слыхал.
— Это мы начинаем…
— Изменять лица?
— Какие лица?
— Да ведь ты сказал на митинге.
— Не понимаю, что ты болтаешь, — морщится он и разглядывает меня, силясь что-то припомнить. — Что это тебя не видно? — спрашивает он вдруг.
— Учусь, — отвечаю я. Не стану же я говорить ему, что не прихожу из-за того, что он прогнал меня.
Стряхнув с красной материи все лишнее, он говорит мне:
— Ты должен мне сегодня сделать одну работу.
— Какую?
— Перепиши вот это. — И он протягивает мне какие-то бумаги. — А потом подсчитай!
Я пододвигаю скамейку и, расчистив место на столе, беру лист чистой бумаги и принимаюсь его линовать. Одна клетка у меня для номеров, другая — для фамилий, третья для цифр. Бечеку, видно, моя работа нравится. Осторожно выписываю четким почерком фамилии, которые Бечек диктует.
— Пиши! — говорит Бечек. — Пекер Хая Гдальевна. Первый разряд. Двадцать пять.
Мне смешно: ведь у нас не называют людей по фамилии.
— Бечек… — покатываюсь я. Мне не верится, чтобы председатель связывался с какой-то бабой.
— Чего ты заливаешься?
— Это ты о Хаечке?
— О Хаечке. Пиши дальше! Толчин Меер Берович. Второй разряд. Тридцать девять.
— Это тот Меер Берович, у которого лавка на базаре?
— Да, да! — сердится председатель. — Колун Меер Рувимович. Пятый разряд. Двести двадцать пять. Троковичер Лейб Исаевич… Триста.
— Не так быстро! — прошу я.
Бечек горячится, ходит из угла в угол.
— Что это за цифры? — спрашиваю я.
— Налоги, Ошер, налоги! Пиши! — говорит он недовольно. — Рабинович — сто восемьдесят пять!
По крику Бечека, по его метанью от стены к стене я догадываюсь, что пишу что-то очень важное. Делаю нажим сильнее, перо раздирает бумагу.
— Иоффе Вениамин Шмулевич. Второй разряд, — кричит председатель. — Тридцать пять.
— Это отец Сролика, — замечаю я. — Он учится вместе со мной.
— Какого Сролика?
— Который бежал из дому. Рябов доставил его обратно.
— Нет, я его не знаю! — Бечек озадачен и кладет бумагу на стол. — Постой, постой! Убежал от отца?
— Да.
— Здорово! Значит, они стыдятся своих отцов?
— Когда Буля назвал его спекулянтом, Сролик заплакал.
— А ты с ними дружишь?
— Да… Нет!.. — спохватываюсь я. — Терпеть не могу лавочников. Ненавижу их!
— Что ты ненавидишь? Чего ломаешься? — сердится Бечек. — Среди наших торговцев есть десяток богатеев. Их, конечно, нечего любить. Но остальные — беднота.
— Беднота, — соглашаюсь я.
— Чего же ты ломаешься? — спрашивает он и садится. Затем, подтянув колено к самому подбородку, начинает говорить со мной так, как никогда не разговаривал. — Скоро мы откроем кирпичный завод, где смогут работать пятнадцать — двадцать человек. Может быть, удастся получить десятин пятьдесят — шестьдесят земли. Потом откроем фабрику. И у нас будет, как в городе… Ты никогда не бывал в городе?
— Нет, Бечек.
— Вот в городе, когда утром загудят гудки… Думаешь, у нас так нельзя? Разобьем сквер на базарной площади… Поставим крашеные скамейки, как в Николаеве…
— И конку! — прихожу я в раж. — Говорят, в городах люди ездят в вагончиках по рельсам и лошади тянут эти вагончики…
— Какую конку? — спохватывается он вдруг и вытягивает вперед руки, точно сдерживает лошадей. — Тпру, Ошер! — кричит он. — Тпру! Держи крепче вожжи! Держи!.. Штительман — тридцать шесть… Бершадский восемьдесят девять… И пусть никакая собака не гавкнет потом, что у нас тут одни лавочники!.. Гохман — двадцать… И пусть кончаются все наши бедствия, Ошер!..
— Бечек! Люди жалуются, что из-за тебя они скоро пойдут по миру.
— Из-за меня?
Я ощущаю его тяжелое дыхание на своей щеке и вижу самого себя в его остановившихся зрачках.
— Ошер, скажи мне правду! — говорит он, уставившись на меня так, что я не в силах выдержать его взгляда. — Что говорят обо мне в местечке?
Я опускаю глаза. Мне не хочется ему рассказывать, что многие проклинают его, что многие надеются дожить до той счастливой минуты, когда по нему будут справлять траурную седьмицу.
— Ругают меня, да?
— Ругают.
— Видишь ли… — Бечек шагает по комнате, затем, присев на подоконник, хватается обеими руками за раму, так что рукава его солдатской рубахи сползают и оголяют здоровенные волосатые руки. Ветер вздувает его гимнастерку, и председатель становится как бы шире. — Видишь ли… — повторяет он, глядя на крыши домишек, которые жмутся друг к другу, точно стадо овец, на пожарную каланчу, которая будто пририсована к этим синеватым домикам. — Понимаешь?.. — И он опять умолкает. В наступившей тишине слышно, как перекликаются лягушки в прудах, как стучит мельница и где-то далеко на станции кричит паровоз. — Понимаешь ли? Это вроде болезни… Такое вот бывало со мной… В Знаменке один бандит всадил мне пулю в ногу. Я ходить не мог. А когда доктор положил меня на стол и стал резать, я ругал его так, что слышно было в Фастове. Потом я даже стукнул его. А доктор не обиделся и делал свое дело… И я выздоровел… Одним словом, Ошер, я буду поступать, как тот доктор. И они перестанут хромать, — говорит он, показывая на спящее местечко. — И твой паренек тоже… Как его зовут?
