Начало, или Прекрасная пани Зайденман - [6]

Она вдруг подумала, что жизнь — это лишь то, что уже прошло. Нет иной жизни, кроме воспоминаний. Будущего не существует, и не только здесь, за решеткой, но повсюду, также и на улице, в лесу, на море, в объятиях любимого мужчины. Жизнь — это то, что свершилось, о чем мы помним, что случилось и прошло, чтобы остаться как воспоминание. Будущее не может быть жизнью, думала Ирма Зайденман, потому что в будущем нет меня, я не ощущаю там ни голода, ни жажды, ни холода, ни жары. То, что случится где-то и когда-то, существует пока вне меня, скрыто за стеной и решеткой, вне моего пространства и восприятия, пребывает еще в далеких звездах, в космическом предопределении. Моя жизнь здесь, поскольку здесь нахожусь я, мое тело, прежде всего — моя память. Только то, что уже случилось, и есть моя жизнь — и ничто, кроме этого! И потому думать о жизни, значит думать о сохраненном в памяти прошлом, а прошлое — это каждое мгновение, то запирание решетки — прошлое, вот я склонила голову, оперлась головой на руки, все это прошлое. Я это пережила, Боже мой! И не пережила ничего больше, кроме того, что запомнила. Ничто не существует вне памяти.

Ей вспомнился муж, доктор Игнаций Зайденман, высокий, худощавый мужчина, которого она очень любила, хотя у них не могло быть детей. В начале супружества они переживали из-за этого, но вскоре смирились, найдя счастье друг в друге. Доктор Игнаций Зайденман умер от рака в 1938 году. После его смерти Ирма Зайденман думала, что не сможет дольше жить, ее отчаяние казалось непереносимым. Но спустя какое-то время работа по упорядочению научного наследия мужа, его трудов в области рентгенологии, настолько увлекла ее, что боль утраты становилась все менее мучительной. Позднее, как-то вдруг и не без удивления, она заметила, что рентгенология захватила ее сильнее, чем мысли об ушедшем муже. Сначала она чувствовала себя обязанной только навести порядок в бессистемном научном наследии доктора, рассматривала это как нравственный долг перед его памятью. Однако через некоторое время обнаружила существенные пробелы в этих заметках, снимках, описаниях состояния больных, выводах — и ощутила как бы стыд из-за того, что муж, человек трудолюбивый и разумный, не уберегся от некоторой безалаберности и небрежности. Этого она не могла так оставить, не могла наследие Игнация Зайденмана подвергнуть риску язвительной критики. Ездила в Париж, к профессору Леброммелю, надеясь на его помощь. Ей не хватило времени, чтобы разобрать тысячи папок и конвертов, — разразилась война. В тот период Игнаций Зайденман занимал в ее жизни меньше места, чем его архив. Именно из-за архива она даже не помышляла о переезде в гетто. Светлая блондинка с голубыми глазами, прямым, точеным носом и губами изящных, хоть и слегка иронических очертаний, она была очень красивой женщиной, ей исполнилось тридцать шесть лет, и она обладала немалым капиталом в виде драгоценностей и золотых долларов. Архив доктора Зайденмана она поместила у друзей, живших в Юзефове в деревянной, просторной вилле, а сама, трижды сменив квартиру и документы, чтобы запутать следы прошлого, поселилась наконец в милой холостяцкой квартире на Мокотове[13], как вдова офицера Мария Магдалена Гостомская. Ей не нужно было заботиться о средствах к существованию, впрочем, потребности ее были скромны, она довольствовалась своим положением одинокой женщины, которая в этом безумном мире продолжает трудиться над систематизацией трудов покойного мужа. Довольно часто она ездила в Юзефов, делала заметки на полях рукописей мужа, поддерживала контакты с варшавскими врачами, людьми, заслуживающими доверия, даже в ту жестокую пору находившими время для бесед с красивой и умной женщиной, настолько увлеченной проблемами лучей Рентгена и загадками рентгенологии, что, казалось, не замечала того ада, в котором жили тогда все.

Ад она замечала. Но говорила, что даже в аду следует держаться избранного пути, пока это возможно. Упрекала себя порой, что с некоторым равнодушием воспринимает вести из-за другой стороны каменной ограды. Правда, среди умерших в гетто не было ее близких. Их у нее уже нигде не было, поскольку кладбище, где покоился доктор Игнаций Зайденман, сровняли с землей, каменные плиты разворовали либо употребили для мощения улиц. Тело доктора Зайденмана не существовало, но Ирма Зайденман была убеждена, что сам он где-то все же пребывает, может, поблизости от Господа Бога, а может, как духовная энергия в космосе либо как частица воздуха, которым она дышала, частица воды, которую пила. Кроме того, доктор Игнаций Зайденман оставался в ее жизни как воспоминание. Она часто видела его, беседовала с ним вечерами, он приходил к ней во сне, но не как любовник, не как муж, она не ощущала ни его объятий, ни поцелуев, а только присутствие его личности, сосредоточенной, молчаливой, может быть, даже слегка раздосадованной, ибо доктор Зайденман имел основания чувствовать себя несколько обиженным из-за ее критичности, из-за поправок, которые она вносила в его рукописи, считая это своим долгом. Иной раз во сне она спорила с мужем, но неизменно сознавала, что спорит сама с собой, поскольку мужа нет в живых и спорить с ним невозможно.