Начало гражданской войны - [7]

«Вернулся со станции «Эхо» полковник Волков, ездивший туда, чтобы познакомиться с состоянием тамошнего офицерства. По его мнению, 3/4 молодых офицеров распущены и развращены до полной невозможности их исправить, а некоторые из них — готовые уже преступники, опасные для общества и государства, ибо за деньги на все способны».

Весь дневник Будберга пересыпан такими негодующими характеристиками. Таково основное ядро дальне-восточной белогвардейской армии.

Немногим лучше обстояло дело и в Западной Сибири. Про военного министра сибирского правительства Будберг пишет: «Приехавший из Омска Иванов-Ринов — пустомельный, но нахальный дурак». Несколько позже он пишет: «Приехал из омска Иванов-Ринов, нагруженный контрабандой и разными товарами». Под стать Иванову-Ринову было и все сибирское правительство. «Газетные сообщения подтверждают, — пишет Будберг, — что в освобожденных от большевизма районах Приуралья и Поволжья идет неосветимый кавардак. Все лезут к власти, ругаются, подкапываются, совещаются и ничего путного выдумать не могут».

Все авторы воспоминаний признают, что у белогвардейщины не было никакой опоры среди рабочих и крестьянства. Естественно поэтому, что, чувствуя свою слабость, белогвардейцы поддерживали свою власть самым диким, жестоким насилием. Весь дневник генерала Дроздовского наполнен описаниями этого насилия.

На эти жестокие расправы толкала белогвардейцев и жажда мести за то, что крестьяне осмелились захватить их — белогвардейцев — собственность.

«Внутри все заныло от желания мести и злобы, — пишет Дроздовский. — Расправа должна быть беспощадной. Два ока за око. Пусть знают цену офицерской крови». В деревне Малеейке дроздовцы «всех крепко перепороли шомполами. Вой стоял стоном». «В Мелитополе изловили и ликвидировали 42 большевиков». Во Владимировке расстреляли несколько человек. «После казни подожгли дома виновных, перепороли жестоко всех мужчин моложе 45 лет, при чем их пороли старики… Затем жителям было приказано свести даром весь лучший скот, свиней, птицу, фураж и хлеб на весь отряд, забрали всех лучших лошадей… Око за око! Сплошной вой стоял в деревне». «Жутки наши жестокие расправы, жутка та жадность, то упоение убийствами, которые не чужды многим из добровольцев», — признается Дроздовский.

И этот Дроздовский, прошедший огнем и мечом от границ Румынии до Дона, стал кумиром белогвардейцев.

То же было и на Дону. «Миловать не приходилось, — пишет Денисов. — Каждое распоряжение несло если не наказание, то предупреждение о нем. Лиц, уличенных в сотрудничестве с большевиками, надо было без всякого милосердия истреблять». «Стоять у власти в то время мог лишь тот, кто мог быть жестоким». Действительно, только самым жестоким террором могла держаться ненавидимая крестьянством и рабочими белогвардейская власть.

Такие же жуткие картины расправ белогвардейства с крестьянством во время «Ледяного похода» Корнилова рисует в своих воспоминаниях и Р. Гуль. В селе Лежанке, где население оказало сопротивление отряду Корнилова, после ухода Корнилова оказалось 507 убитых, а сами белогвардейцы потеряли только 3 убитых и 17 раненых.

На Дальнем Востоке дело обстояло еще хуже. Вот несколько отрывков из дневника Будберга:

Сумароков пишет, что творимые у Семенова безобразия и грабежи не поддаются никакому описанию… Расстрелы идут сотнями, и начальники состязаются в числе расстрелянных. Про порку и говорить нечего: это обычное занятие.

«В газетах характерная телеграмма начальника читинских мастерских на имя начальника Забайкальской железной дороги о том, что работы мастерских приостановлены на два дня, так как рабочие по приказанию Семенова перепороты и не в состоянии выйти на работы».

«Население все не перепорешь и не расстреляешь, особенно в Сибири, где оно само очень зубастое», — замечает в одном месте дневника барон Будберг.

Но белогвардейцы делали вещи еще более жестокие. «Приехавшие из отрядов дегенераты, — пишет Будберг, — похваляются, что во время карательных экспедиций они отдавали большевиков на расправу китайцам, предварительно перерезав пленным сухожилия под коленами («чтобы не убежали»); хвастаются также, что закапывали большевиков живыми с устилом дна внутренностями, выпускаемыми из закапываемых («чтобы мягко было лежать»)».

Вот еще две записи из того же Будберга:

«Воображаю, каких делов наделают там (в Николаевском районе) харбинские спасители, у которых уже полгода чешутся руки по части усмирения и показания кузькиной матери. Они создадут Хорвату такую репутацию, что население бросится лучше на сторону самого чорта, чем главы таких усмирителей».

«Такие дикие выходки вконец губят самую идею новой власти, ибо ярко показывают населению, что несет ему эта власть, сливающаяся немедленно в его представлении с возвращением старого режима и новой мести»[10].

Не надо упускать из виду, что все эти характеристики даны не противниками белогвардейщины, а теми, кто сам в них участвовал, кто пользовался ее услугами, кто сам уверял, что при помощи этих диких и пьяных банд он сумеет создать порядок в стране.

Иного поведения со стороны белогвардейских банд и быть не могло. Движение, не имеющее никаких корней в громадном большинстве народа, глубоко ненавидимое и презираемое этим народом, могло держаться только самым диким, зверским насилием. Сознание неизбежности поражения приводит к философии «хоть день, да мой», к желанию забыться в диких разгулах. Отсутствие веры в успех движения неизбежно приводит к нормальному его разложению. Классический пример такого разложения и дает история русской белогвардейщины.