Начало - [3]

Хлыбов ошеломлен и начинает спешить, не веря, не понимая, что потерял только что принадлежавшую ему инициативу. Снова бросается в отчаянную атаку, и снова я встречаю его и вхожу в ближний бой. Он с трудом отрывается от меня, задерживая мое преследование встречными тычками далеко вытянутой левой. Я вижу, как он тяжело дышит, как глаза его становятся мутными и бессмысленными. Теперь он только отступает, стараясь продержаться до конца раунда, при сближении «вяжет» мне руки и прижимается ко мне всем телом, как бы надеясь найти спасение от меня во мне самом. Рефери постоянно разводит нас, делая замечания моему сопернику.

В третьем раунде у Хлыбова уже нет прежней уверенности, движения потеряли легкость, и он пропускает мои удары. Инициатива полностью на моей стороне. Я веду бой, направляя его ход в необходимом мне ритме. Выжидаю. Взрываюсь серией ударов. Снова выжидаю. Снова стремительная неудержимая серия. Хлыбов пятится, прижимается к канатам. Я приближаюсь к нему вплотную. Он пытается уйти в сторону, но я опережаю его и бью правой в открывшийся на мгновение подбородок. Я вижу, как запрокидывается его голова, и он сползает на пол.

Рефери отталкивает меня от Хлыбова, дожидается, когда я займу место у канатов на противоположной стороне ринга, и начинает считать. Я впервые за бой воспринимаю зал. Крики, свист, но мне кажется, что никогда в жизни я не слышал звуков прекраснее и сладостнее этого дикого нечеловеческого рева.

При счете «восемь» Хлыбов встает, принимает стойку, но рефери поднимает обе руки, останавливая бой. Я подхожу к Хлыбову. Он глядит на меня ненавидящими глазами, заставляет себя улыбнуться, но улыбка получается жалкой, растерянной. Только сейчас я вижу, какое у него бледное осунувшееся лицо, а на щеке возле носа круглое темное пятнышко родинки.

Горячая хмельная радость охватывает меня, поднимает, как на крыльях. Радость и гордость собой. Я победил! Меня приветствуют сотни людей. Это мой триумф! Моя победа! Но в то же время жалко человека с родинкой на щеке, уступившего мне дорогу к победе. Я понимаю, как ему тяжело сейчас, и я чувствую себя виноватым перед ним за то, что не могу не торжествовать свою победу над ним, не могу не радоваться, что сломил его волю и достоинство на глазах у сотен людей. Радость и вина. Неужели нельзя, чтобы они существовали порознь?

Георгий Николаевич снимает с меня перчатки, освобождая мне руки. Он доволен.

— Молодец! Вот так работай всегда.

— Но мне жаль Хлыбова, — зачем-то говорю я, понимая ненужность, бессмысленность своих слов. — Он еле держался на ногах, а я должен был добивать его.

Георгий Николаевич недоуменно, испытующе глядит на меня. Он, как и я, разгорячен только что закончившимся боем, и слова мои не доходят до него.

— Крокодиловы слезы, — говорит он, и добавляет с исчерпывающей беспощадной жестокостью: — Жалко — пожалей. Жалость всегда в большой цене. Только помни одно: пусть лучше пожалеешь ты, чем кто-то тебя пожалеет.

4

В вестибюле меня окружают одноклассники: родные, прекрасные лица в тревожном чужом мире взрослых! Витек Остальцев, Лариса Колокольцева, Костя Барабанов, Сонечка Глухова…

— Сергей, ты чудо! — басит длинный, нескладный Барабанов, косолапо обнимая меня. — Как ты его разделал! Неподражаемо!

Сонечка Глухова светится своим ярким кукольным личиком, маленьким ртом, вздернутым носиком.

— Бокс — это прекрасно! — заявляет она. — Настоящий мужчина должен быть боксером.

Лариса Колокольцева улыбается, поправляя длинные рыжие волосы, о которых не забывает ни на минуту, каким бы исключительно важным для нее и для других ни представлялось происходящее.

— Я до сих пор боюсь за тебя, — произносит Витек. — Хорошо, что все кончилось…

Мы идем по улице шумной, возбужденной стайкой, довольные собой и изменившимся вокруг нас окружающим, которое мы утратили на время дождя, а теперь снова обрели и несказанно рады своему приобретению, потому что оно оказалось значительно ярче, красивее, необходимее, чем мы понимали, видели его прежде.

— Жизнь продолжается! — кричит, размахивая длинными руками, громогласный Барабанов. — Да здравствует жизнь! Да здравствуем мы и все живущие вокруг нас!

— Костя, ты пугаешь прохожих, — пытается стать центром общего внимания Сонечка Глухова, не привыкшая и не умеющая даже на время оставаться в тени. — У тебя прекрасный голос. Но когда я рядом с тобой, я завидую глухонемым.

Однако усилия Сонечки тщетны. Заставить Барабанова замолчать столь же трудно, как остановить начавшийся обвал. Для него совершенно безразлично, что говорить и как говорить, главное — производить звуки, вкладывая в них всю свою бурную неуправляемую энергию.

Впрочем, я не слушаю и не слышу, о чем оглушительно басит Барабанов, не вижу подкрашенного кукольного личика Сонечки и всегда незаметного, как бы несуществующего среди других людей Витька. Я иду рядом с Ларисой. Я вижу и слышу только одну ее — как она идет возле меня, постукивая каблучками по мокрому асфальту, как поглядывает на меня искоса, отводя в сторону тоненькой рукой свои роскошные рыжие волосы, о которые обжечься можно.

— Ты жестокий был на ринге, — говорит она, и слова ее возвращают покинувшие меня на время тревогу и недовольство самим собой.