Наброски синим, зелёным и серым - [46]

— Не пожелаете ли и вы, сэр, участвовать в обработке виноградника Господня?

И, вытащив из кармана какой-то листок духовно-нравственного содержания, протянул его мне, тыча пальцем в один из столбцов.

Я взглянул на указанное место и увидел воззвание о пожертвованиях в пользу общества распространения христианского просвещения между какими-то дикарями. Ниже находился подписной лист, под заголовком которого значилось: «Мистер Джек Берридж — сто гиней»…

— Однако вы щедры на пожертвования, — заметил я, возвращая ему листок. — Я не могу состязаться с вами в этом.

— Господь вознаграждает сторицею за добрые дела, — самодовольно проговорил он, потирая свои толстые руки.

— В особенности за такие «добрые», как ваши, — не утерпел я, чтобы не бросить ему прямо в лицо этих ироничных слов.

Он ничего не ответил на них, а только пронзил меня острым, как лезвие ножа, взглядом, и мы навсегда расстались.

Мы не раз встречались и после, но проходили мимо друг друга, как совершенно незнакомые люди.

XIII Увлекающийся человек

Бум!.. Бум!.. Бум!..

При этих звуках я проснулся, приподнялся в постели и внимательно прислушался. Мне показалось, что кто-то старается пробить молотком, обернутым чем-то мягким, наружную стену дома.

«Воры! — подумал я. — Но почему же они избрали такой странный способ проникнуть в дом?»

Постель моя находилась близ окна. Я протянул руку, отдернул одну половину плотной занавески и, увидев, что на дворе уже светло, взглянул на часы. Было десять минут шестого.

«И время-то совсем неподходящее для такого дела, — продолжал я рассуждать сам с собою. — Ведь пока они проломят стену, наступит пора всем нам вставать, а тогда едва ли им будет удобно хозяйничать у нас…»

Вдруг раздался звон разбитого оконного стекла, в образовавшееся отверстие влетел какой-то предмет и мягко стукнулся об пол.

Я вскочил на ноги, совсем откинул занавеску и осторожно выглянул в разбитое окно. Внизу, на лужайке, стоял молодой рыжеволосый человек, во фланелевой рубашке и таких же панталонах.

Увидев меня, он весело крикнул мне:

— С добрым утром, сэр! Не будете ли так добры вернуть мне мячик?

— Какой мячик? — недоумевал я.

— Мячик для лаун-тенниса. Он должен валяться где-нибудь у вас в комнате. Я нечаянно забросил его в окно… А насчет вставки стекла я потом сговорюсь с вашим хозяином, не беспокойтесь… Простите, что потревожил вас.

Мячик оказался у меня под кроватью. Я достал его и вернул собственнику.

— Разве вы сейчас играете в теннис? — спросил я его.

— Нет, — ответил он. — Я только практикуюсь, бросая мяч в стену. Это удивительно развивает руку.

— Зато расстраивает нервы у спящих людей, — заметил я. — Я поселился здесь на лето ради покоя и отдыха. Не можете ли вы производить ваши упражнения днем и где-нибудь…

— Днем? — повторил он смеясь. — Да уж два часа как наступил день… Но вы не сердитесь. Я отойду к другой стороне дома.

Он исчез за углом, и вскоре раздался неистовый лай дворового пса, сон которого, очевидно, тоже был нарушен.

Несколько минут спустя я услышал новый звон разбиваемого стекла, чьи-то возбужденные голоса, смешивавшиеся со все усиливавшимся лаем, и беготню. Я накрыл голову подушкой и таким образом ухитрился опять заснуть.

Я поселился на несколько недель в Диле, в «пансионате». Описанное происшествие случилось в первую же ночь моего там пребывания. Кроме меня да нарушителя моего сна, рыжеволосого молодого джентльмена, других жильцов в пансионе не было. Поэтому мы поневоле познакомились и даже отчасти подружились. Он был веселый, добродушный и вообще хороший малый; единственным его крупным недостатком являлось неумеренное увлечение лаун-теннисом. Он предавался этому спорту приблизительно часов двенадцать в день, устраивал поэтические партии при лунном освещении и кощунственно играл даже по воскресениям.

Как-то раз он рассказывал мне, что провел зиму со своими родителями в Танжере, и я спросил его, как ему там понравилось.

— Ах, какое это ужасное место! — воскликнул он, делая гримасу отвращения. — Представьте себе, во всем городе нет ни одной лужайки для игры в лаун-теннис, так что мы вынуждены были составлять свои партии на крыше, и то лишь потихоньку от стариков, которые находили это место слишком опасным для такой игры.

Был он и в Швейцарии, и эта страна привела его в восторг.

— Когда будете в Швейцарии, остановитесь непременно в Цермате, — советовал он мне. — Там есть удивительно удобные места для лаун-тенниса.

Впоследствии один из наших общих знакомых рассказывал мне, что молодой «рыжак», как называли моего нового приятеля, стоя на вершине Юнгфрау, оценивал расстилавшуюся вокруг роскошную горную панораму только с точки зрения пригодности или непригодности для его любимой игры. Когда он не играл в лаун-теннис в компании, не практиковался в этой игре, то постоянно всем надоедал разговорами о ней. В то время первым игроком в лаун-теннис считался Реншо, и «рыжак» так надоел мне восхвалением этого игрока, что у меня возникло грешное желание, чтобы кто-нибудь догадался убрать его, Реншо, с поверхности земли, и мой приятель, горько оплакав его, перестал бы все-таки толковать о нем по целым часам. В один дождливый вечер, когда мы принуждены были сидеть безвыходно в доме, «рыжак» битых три часа мучил меня разговором о лаун-теннисе, причем ровно четыре тысячи девятьсот тридцать раз (я нарочно сосчитал) упомянул имя Реншо. После чая он, усаживаясь возле меня, начал было: