Набоков в Берлине - [21]
ГПУ завело дела на каждую редакцию и каждого редактора эмигрантской прессы. В одном из докладов о руководимом В. Д. Набоковым и Гессеном издательстве говорится: «Это издательство крайне непримиримо и ведет систематическую травлю наших людей»[114]. И молодой Набоков тоже обратил на себя внимание информатора советского посольства как противник большевиков, в том числе и тем, что вышел из кружка писателей «Веретено» после того, как его правление пригласило выступить просоветского писателя Алексея Толстого. По той же причине прекратил свое сотрудничество с литературным альманахом «Веретено» и живущий в Париже Иван Бунин[115].
В качестве конкурента «Рулю» в 1922 году в Берлине была основана русская ежедневная газета «Накануне». Так как она в своих передовицах постоянно выступала за признание «политической реальности» и тем самым за признание советского режима, многие политики эмиграции высказывали подозрение, что газета финансируется из Москвы. И либералы и монархисты называли ее «троянским конем Москвы» в кругу эмигрантов. Десятилетия оставалось неясным, кто стоял за этой газетой. Лишь после временного открытия советских архивов в начале девяностых годов стало возможным ответить на этот вопрос. Москва действительно финансировала «Накануне», чтобы умягчить и расколоть круги эмиграции. Об этом позаботился лично генсек Сталин[116].
Комментаторы «Накануне» снова и снова подчеркивали, будто они сами пришли к выводу, что надо возвращаться в Россию, чтобы восстанавливать страну — вместе с большевиками, которые на самом деле большие патриоты. Иными словами, они энергично вели вербовку среди эмигрантов, желающих вернуться на родину. Таким образом, «Накануне» стала рупором движения смены вех. Это понятие включало в себя изменение собственных позиций на диаметрально противоположные: переход от отрицания нового режима в России к готовности вместе с ним вести любимую отчизну к новому величию.
В Москве точно знали, что с «Накануне» сотрудничают не только те, кто симпатизирует режиму, но и болезненно тоскующие по дому эмигранты, которые не участвовали в политической борьбе, а просто хотели вернуться на родину. Советское правительство относило их к категории попутчиков. Их активность была на пользу Москве, поэтому они рассматривались как временные попутчики. Сопровождавшаяся громкой пропагандистской кампанией акция за возвращение на родину уже в 1924 году была снова приостановлена, так как она оказалась в сущности малоэффективной[117].
Как и большинство эмигрантов, Набоков считал сторонников новой ориентации на Москву либо мечтателями, либо оппортунистами. Набоков не скрывал своей позиции во время общественных собраний и потому подвергался нападкам со стороны «Накануне»:
«Поэт без творческого огня, который не нашел и не знает истинного мира, который не страдает и отталкивает от себя всяческое страдание, — вовсе не поэт, а всего лишь стихоплет»[118].
Скепсис Набокова, как и многих других эмигрантов, по отношению к одобрителям политического прощения большевикам оказался между тем оправданным. Во время сталинских чисток тридцатых годов почти все вожди движения смены вех были расстреляны. Сталину было достаточно, что они слишком многого насмотрелись на Западе. Они действительно были «полезными идиотами», которые, сделав свое дело, были больше не нужны.
Так как Толстой демонстративно занимал просоветские позиции, молодой Набоков обходил его стороной. Как-то в одном из берлинских ресторанов он сидел на расстоянии одного столика от Толстого, который оживленно разговаривал с поэтом и публицистом Андреем Белым. Поскольку и Белый, тогда один из известнейших русских писателей, в то время тоже публично призывал понять Октябрьскую революцию, Набоков не попрощавшись покинул ресторан, хотя он лично знал обоих[119]. Разговоры с просоветскими авторами Ильей Эренбургом и Виктором Шкловским он категорически отвергал.
В то время как агенты Москвы из Берлина планировали коммунистический переворот в Германии, русские эмигранты в конспиративных кружках разрабатывали сценарии свержения советского режима в России. Белая освободительная борьба должна была начаться с акций террора и саботажа в Советском Союзе, которые должны были быть осуществлены засланными борцами. Прежде всего, бежавшие в эмиграцию генералы разбитой белой армии надеялись на то, что можно таким путем дестабилизировать систему.
В тайных кружках обсуждался, например, вопрос, нельзя ли начинить нитроглицерином стол для совещаний Совета народных комиссаров, то есть правительства в Москве. Тогда любой удар кулаком по столу вызвал бы взрыв. Или спрятать заряды взрывчатки в Большом театре, где должен был проходить предстоящий партсъезд коммунистов, а потом во время съезда сбросить с самолета бомбу, которая вызовет детонацию зарядов[120]. Но так как ЧК почти во все кружки внедрила своих агентов, все эти террористические акции были раскрыты еще в начальной стадии.
Планы саботажа вынашивал также эмигрировавший писатель и откровенный противник советской власти Борис Савинков, который еще в царские времена пропагандировал в своих книгах террор как средство политики. Савинков стал опасным для большевиков, так как он начал создавать в Германии террористическую группу, которая должна была совершить покушения на ведущих представителей советской системы. Так, он организовал пристальную слежку за советской делегацией, размещавшейся в гостинице «Кайзерхоф». Кавалькада машин делегации проезжала ежедневно по Моммзенштрассе, поэтому Савинков и его сподвижники сняли там комнату. Но в тот день, когда они туда вселились, делегация вернулась в Москву
