Набоб - [85]

С половины одиннадцатого до полуночи, не переставая, звенел звонок, к подъезду подкатывали экипажи, один за другим появлялись гости: депутаты, сенаторы, государственные советники, муниципальные советники, производившие такое впечатление, словно они шли на собрание акционеров, а не на вечер. Чем это объяснить? Я никак не мог понять, но слова швейцара Никлауса открыли мне глаза.

— Вы замечаете, господин Пассажон, — скавал мне этот достойный слуга, стоя напротив меня с булавой в руке, — вы замечаете, как у нас мало дам?

Да, черт возьми! И не мы одни это заметили. Я слышал, как при появлении каждого нового лица Набоб, стоявшим у дверей, с горестным изумлением восклицал хриплым голосом простуженного марсельца:

— Вы один?

Гость извинялся вполголоса:

— М-м… м-м… м-м… Жена не совсем здорова… К великому сожалению…

Затем приходил другой, и на тот же вопрос следовал тот же ответ.

Слушая без конца это восклицание: «Вы один?»- в передней начали уже потешаться. Рассыльные и выездные лакеи перебрасывались им, когда входил новый гость:

— Один!

И все смеялись, все веселились… Но г-н Никлаус, с его знанием света, находил, что отсутствие женского пола неестественно.

— Это все, видимо, из-за статьи в «Мессаже», — уверял он.

Все говорили об этой наглой статье. У окруженного цветами зеркала, в которое каждый гость смотрелся перед тем, как войти, я улавливал обрывки приглушенных разговоров.

— Вы читали?

— Это ужасно.

— Вы считаете, что это возможно?

— Не знаю. Во всяком случае, я предпочел не брать с собой жену.

— Я тоже… Мужчина может бывать всюду, не компрометируя себя.

— Разумеется. Но женщина…

Затем гости входили в гостиную, с шапокляками под мышкой, с победоносным видом женатых мужчин, не сопровождаемых супругами.

О чем же говорила газета, что это была за страшная статья, угрожавшая влиятельному положению такого богатого человека? К несчастью, мои обязанности связывали меня; я не мог спуститься ни в людскую, ни в гардеробную, чтобы все разузнать, потолковать с кучерами, выездными лакеями, рассыльными, которые стояли внизу у лестницы, язвительно подшучивая над поднимавшимися наверх людьми… Что поделаешь! Господа чересчур важничают… Как не посмеяться при виде проходящего с заносчивой физиономией и пустым желудком маркиза де Буа-Ландри с супругой после всего того, что нам рассказали о его махинациях и ее туалетах! А чета Дженкинсов, такая нежная, такая дружная! Доктор заботливо набрасывает своей спутнице на плечи кружевную мантилью, боясь, как бы она не простудилась на лестнице. Она, улыбающаяся, нарядная, вся в бархате, с длиннейшим шлейфом, опирается на руку мужа, точно говоря: «Мне так хорошо!», — но я-то знаю, что после смерти ирландки, его законной супруги, доктор подумывает, как бы ему избавиться от старой надоеды и жениться на молоденькой, а старая надоеда проводит ночи в отчаянии, разрушая слезами остатки своей красоты.

Забавнее всего, что никто из этих особ не догадывался о лукавых прибаутках, насмешливых замечаниях, пущенных им вслед, о том, сколько грязи подбирали шлейфы их платьев на ковре передней. Они шествовали с такими презрительными минами, что можно было помереть со смеху.

Названные мною две дамы, затем супруга патрона, маленькая корсиканка, которой густые брови, белые зубы и лоснящиеся смуглые щеки придают вид чисто вымытой овернской крестьянки (славная, впрочем, бабенка, и все время смеется, но только не в те минуты, когда ее муж смотрит на других женщин); потом левантинки в золотых или жемчужных диадемах, не столь пышные, как наша, но в том же роде; жены обойщиков, ювелиров, постоянных поставщиков этого дома, с плечами, широкими, как витрины, в туалетах, на которые не пожалели материи; наконец, жены служащих Земельного банка, в жалких платьях и без гроша в кармане, — вот и все представительницы прекрасного пола в этом обществе. Около тридцати дам, затерявшихся среди тысячи черных фраков, — это все равно, как если бы их совсем не было. Время от времени Кассань, Лапорт, Гранварле, бегавшие с подносами, сообщали нам о том, что делается в гостиных.

— Ах, голубчики мои, если б вы видели! У всех лица мрачные, точно на похоронах. Мужчины не отходят от буфетов. Дамы собрались в дальней комнате, уселись в кружок, обмахиваются веерами и не раскрывают рта.

Толстуха — та ни с кем не разговаривает. Похоже, что дрыхнет. А поглядели бы вы на хозяина — какое у него лицо! Ну-ка, дядюшка Пассажон, стаканчик шато-лароэ: он вас подбодрит.

Вся эта молодежь была очень мила со мной; ей доставляло коварное удовольствие знакомить меня с погребом так часто и такими большими порциями, что язык у меня отяжелел и стал заплетаться, — словом, как мне говорили эти молодые люди, изъясняясь несколько вольно: «Дядюшка, вы несете вздор». К счастью, последний из эфенди уже пришел, и не о ком было больше докладывать, а то, как я ни боролся с этим, всякий раз, делая шаг вперед между портьерами, чтобы выкрикнуть громогласно чье-нибудь имя, я видел, как люстры в гостиных начинали вертеться, мелькая тысячами огоньков, а паркет полз то вверх, то вниз, скользкими и прямыми откосами, как американские горы. Да, я, наверно, нес вздор, это ясно.