Набат - [56]

В одном зале неожиданно он вздрогнул и побледнел: из золоченой рамы на него строго-испытующе смотрел мужчина каким-то необычайно сложным, цепким, пронзительным взглядом. Требовательный, осуждающий взгляд этого человека сатанински сильной воли проникал в душу и завораживал. Казалось, он предупреждал и приказывал: опомнись! Куницкий мысленно отвечал ему: поздно, - и спешил отвести глаза и пройти мимо, но необыкновенный мужской портрет словно парализовал и околдовал его, не позволяя сделать первого шага бегства. Куницкий наклонился к раме и прочитал имя художника - Тициан.

Имя величайшего гения далекой эпохи осеняло, рождало новые ощущения.

Тогда впервые в своей жизни он понял магическую силу искусства. И теперь в лунной ночи над бездной Атлантики ему чудился этот взгляд сильного человека, которого кисть гения сделала бессмертным. Еще запомнилась венская ратуша с назидательной надписью: "С умом был поставлен этот дом. Пусть с умом действуют люди, заседающие в нем". По крутой лестнице он поднимался на каланчу и с высоты птичьего полета - ста тридцати метров - смотрел на Вену. Город был в сизой дымке, незнакомый и непонятный, с белесой лентой вдали совсем не голубого Дуная.

Милоша Савича он встретил, когда выходил из городского совета, где экскурсовод хвастался трехтонной люстрой, в которой может вместиться двадцать пять человек. Савич украдкой зазывающе кивнул ему, стоя у серебристого "мерседеса", за рулем которого сидела молодая женщина. Мотор был заведен. Это был самый критический момент - сделать последний решающий шаг, чтобы переступить рубеж. Здесь Куницкий волновался больше, чем когда поезд, в котором он ехал, пересекал государственную границу. И он шагнул решительно и бездумно, как начинающий пловец перед первым броском в воду. Потом наступили минуты, похожие на хмельной угар, состояние опьянения, когда память размывает очертания реального, все помнится смутно, головокружительно. Он не помнил, как захлопнулась за ним дверца серебристого "мерседеса", как они выскочили на западную окраину Вены, где женщина-водитель вышла из машины, подала руку Савичу, улыбнулась Куницкому, приветливо помахав на прощанье смуглой от загара рукой. Куницкий оставался на заднем сидении, Савич сел за руль, и машина помчалась по отполированной брусчатке.

Они ехали в Линц, в город, расположенный на Дунае в ста тридцати километрах на запад от Вены.

Ехали с "ветерком", стрелка спидометра ниже отметки "100 км" не падала, и через час они сделали краткую остановку в городе Мельк, там, где шоссе ближе всего подходит к Дунаю. Савич был необыкновенно весел, лицо его торжественно сияло, как у полководца, одержавшего победу, голос звучал восторженно, глаза азартно блестели. Он рассказывал Куницкому о красотах и достопримечательностях Австрии, а Куницкий, слушая его рассеянно, думал о своей дальнейшей судьбе и, наконец решившись, спросил:

- Куда мы едем?

- В Линц, - ответил Савич и, кажется, впервые внимательно посмотрел на Куницкого.

- А что там? - продолжал интересоваться Куницкий, смело встретив серьезно-пытливый взгляд Савича.

- Вас примет сам доктор Симонталь, - с таинственным видом вполголоса сообщил Савич. - Наш земляк по рождению, недавно получивший австрийское подданство. А вообще личность выдающаяся, героическая, человек из легенды. Рыцарь без страха и упрека.

Последние слова Савича напомнили Куницкому очерк о нем самом, опубликованный недавно в советском журнале, вызвали в нем ироническую аналогию, но Савич не стал больше распространяться о Симонтале, пообещав это сделать потом, в машине, так как от Мелька до Линца около часа быстрой езды. Вот тогда-то, в течение того часа, Куницкий узнал от Савича некоторые подробности о докторе Симонтале, о том, что в тысяча девятьсот сорок первом году во Львове фашисты арестовали сорок человек - представителей еврейской национальности, в их числе и Симонталя, - тридцать девять расстреляли, а Симонталю каким-то чудом удалось бежать, о том, что доктор Симонталь создал и возглавляет Центр документации, разыскивает и отдает в руки правосудия фашистских преступников, пользуется покровительством Тель-Авива, Лондона и Вашингтона.

Куницкий после очерка о себе самом не принимал легенды на веру, он не понимал, зачем он понадобился Симонталю и что даст эта встреча ему, Куницкому. Он думал о своей дальнейшей судьбе, которой распоряжался теперь кто-то, неизвестный ему. Во всяком случае, не этот бойкий, шустрый, самонадеянный его "земляк", должно быть преуспевающий и потому довольный собой. "Зачем я Симонталю?" - мысленно повторял он, когда их "мерседес" пересекал железнодорожный путь у города Эннс. И тогда он снова обратился к Савичу:

- А после Симонталя куда мы?..

Савич понимал его нетерпение и тревогу, ответил загадочно и подмигнув:

- У доктора Симонталя, как мне кажется, для вас есть сюрприз.

Именно тогда Куницкого стукнула леденящая душу мысль: у этого Симонталя есть та страшная фотография, заснятая гестаповцами во дворе беловирской тюрьмы, и Симонталь отдаст его в руки правосудия. "Из огня да в полымя", - с ужасом вспомнил он русскую пословицу.