Набат. Книга первая: Паутина - [2]

Пока швейцар, тощий старик, весь бренчащий медными медалями, проверял документы, человек смотрел прямо перед собой.

— Пожалуйте, прошу, — сказал швейцар, — второй этаж, комната двадцать семь.

Эти тихие, в меру почтительно произнесенные слова преобразили внешность посетителя. Тонкие стрелки его усов резко поднялись, брови нахмурились ровно настолько, сколько требуется для того, чтобы придать лицу выражение непреклонности и некоторой доли мученичества.

Он шагнул к гранитным ступеням четким военным шагом. Ни штатский костюм, ни маленький рост и даже несколько приторно салонная внешность посетителя никого не ввели бы в заблуждение. Все выдавало в нем военного, привыкшего командовать, прошедшего школу многолетней военной муштры.

Едва он успел ступить на первую гранитную стертую ступеньку, как рядом с ним выросла фигура адъютанта фельдмаршала.

— Пожалуйте, — отчеканил адъютант.

За гранитной лестницей начинался бесконечно длинный сырой коридор. Голые серо-стальные стены, терпкий густой запах, отдававший плесенью, ваксой и мокрыми шинелями, сырость не произвели отталкивающего впечатления на гостя. Напротив, казалось, что ему здесь даже нравится — и монументальные, грубо окрашенные двери, и топорно сделанные, аляповатые таблички с неуклюжими цифрами, и каменные холодные плиты пола, вздрагивающие от глухого рокота типографских машин, стоящих в подвале здания. И здесь, как в вестибюле, мчались ординарцы, выбегали из кабинетов писари, решительно шагали, звеня шпорами, словно аршин проглотившие офицеры рейхсвера.

«Нет, — думал посетитель, — кто смеет говорить, что прусская армия умерла, исчезла? Нет!»

Высокомерное лицо его стало еще надменнее. А когда он понял, что идут они прямо через гигантскую приемную без доклада к обитой черной кожей двери, глаза его сверкнули, а кончики усов затрепетали. Он ликовал.

Да, он нужен еще! Да, не померкла еще его слава!

Четко, по военному, он прошагал по навощенному паркету через пустынный, подавляющий все чувства зал, на который хмуро взирал со столь же огромного портрета экс-кайзер. С помпезным натурализмом из широченной, крикливо орнаментированной рамы выплескивались целым потоком звезды, кресты, золото нашивок, пуговиц, и только лицо терялось в тени. В кабинете стоял хмурый сумрак; в оконные стекла назойливо барабанил дождь. По ногам тянуло промозглой сыростью.

Из-за гигантского черного стола поднялась фигура в сером мундире.

— Здравствуйте, господин Энвер-паша! — отрывисто, точно командуя, отчеканил деревянный голос.

— Здравия желаю, эксцеленц!

Любезное приветствие, крепкое рукопожатие, приглашение сесть в глубокое кресло — все свидетельствовало, пожалуй, об уважении.

И все же паша сразу почувствовал и в тоне, и в рукопожатии если не презрение, то, во всяком случае, обидное пренебрежение к себе — капитулянту и эмигранту. Вчера ты, Энвер, был вице-генералиссимусом Турции, фактическим главнокомандующим одной из сильнейших в Азии и Европе армий, властелином Блистательной Порты, грозным кинжалом, направленным в грудь ненавистной России, а сегодня ты беглец, спасший свою шкуру и ищущий приюта и покровительства у старых своих союзников и друзей здесь, в Берлине, — говорил взгляд фельдмаршала, в то время как тонкие губы под шевелящимися седыми усами произносили слова вежливости.

У старых друзей! Да, друзей, пока ты им необходим. Ты им нужен был в 1909–1911 годах, когда генерал Гофман в бытность твою военным атташе турецкого посольства в Германии, играя на твоем самолюбии, на твоих слабостях, сделал из тебя преданного слугу германского империализма. Ты стал фанатичным поклонником пруссаческой муштры, энтузиастом германской доктрины. Да, ты, Энвер, стал верным и преданным учеником и прозелитом немцев. Ты, Энвер, настоял на приглашении в Турцию миссии Лимана фон Сандерса в тринадцатом году. Ты, Энвер, верно и последовательно слушался во всем фон Фалькенгейма, бросал все воинские силы на выполнение его бредовых захватнических планов, превратил Турцию в колесо империалистической военной машины.

Но сейчас нечего фельдмаршалу напускать на себя неприступный вид и со снисходительностью взирать на Энвера. Положение Германии после Версальского договора тяжелое, даже бедственное, вся крепость империи расползлась по швам. Несчастия Турции вызваны в конечном итоге немцами.

И Энвер заговорил о том, что позор Мудросского перемирия падет на головы изменников и малодушных кемалистов, что он, Энвер, еще популярен в своей стране и сейчас.

— Дайте мне четыре дивизии — и Блистательная Порта снова воспрянет, а древний воинский дух заставит трепетать врагов Турции. Жалких трусов кемалистов и их Кемаля сдует ветром истории, точно пушинку.

Нечаянно глаза Энвер-паши встречаются с глазами фельдмаршала.

Энтузиазм, горячность угасают сразу. В глазах фельдмаршала полнейшее равнодушие. Да и сам Энвер отлично все понимает: султанат пал, турецкий народ не желает проливать кровь за авантюры своих правителей, нация истощена, ресурсы исчерпаны. Германия высосала из Турции все соки, и теперь осталось выбросить никому не нужную кожуру. Когда плод съеден, косточку выплевывают. И Энвербей с отвращением и ужасом почувствовал себя такой косточкой.