На Золотой Колыме. Воспоминания геолога - [37]

Несмотря на близорукость, я шел без очков. В такие морозы они бесполезны. Выдыхаемый воздух немедленно покрывает их слоем инея. Когда я начинал ощущать признаки усталости, то вынимал из кармана кусочки взятых на дорогу галет и, жуя их на ходу, чувствовал, как бодрость вновь вливается в тело.

Вокруг стояла могильная тишина, нарушаемая только шорохом дыхания да редкими гулкими взрывами трескавшегося льда.

Вдруг впереди на ярко освещенной лунным светом укатанной снежной дороге я увидел какое-то большое, шевелящееся черное пятно. Я никак не мог понять, что это такое. Животное? Но почему оно находится на одном месте? Коряжина? Почему же она шевелится? Я замедлил шаги и, пристально вглядываясь, стал приближаться к странному предмету.

Велико было мое удивление, и даже ужас, когда я увидел, что это стоящий на четвереньках, пытающийся встать человек. Он производил впечатление пьяного, беспомощно качаясь, он пытался подняться, падал, опять приподнимался и вновь падал — и все это с ужасающей медлительностью и без единого звука.

Я подошел вплотную и нагнулся над ним. Он опять попытался встать. На меня в упор смотрели широко раскрытые невидящие глаза. Освещенная луной часть лица была покрыта инеем и отливала мертвенно-белым цветом, в то время как часть, находящаяся в тени, казалась угольно-черной. Мурашки пробежали у меня по спине. Кто это? Откуда?

Мысль о том, что это может быть кто-нибудь из нашего транспорта, даже не пришла мне в голову. Ведь я вышел из Усть-Среднекана через шесть часов после отъезда транспорта, и все наши давно должны были быть в зимовье.

В первый момент в голове мелькнуло нелепое предположение, что в зимовье подвыпили какие-то проезжие и один из них пьяным вышел на дорогу.

— Кто ты?! Что с тобой?! — закричал я.

Человек, тяжело ворочая губами, произнес что-то, и я скорее догадался, чем услышал слово «ослаб». С трудом приподняв его, я сунул ему в рот кусочек галеты. Он стал медленно жевать.

«Что делать?» — мучительно раздумывал я. Дорога проходила посредине русла Колымы. Берега ее чернели вдали на расстоянии около километра каждый, и добираться до них надо было по глубокому снегу. Мелькнувшую было, мысль дойти до берега и, разложив там костер, отогреть замерзающего, пришлось отбросить. При первой, же попытке сойти с дороги я глубоко увяз в нетронутом снегу.

Я приподнял человека и взял под руку, пытаясь вести, но он, пройдя два-три шага на несгибающихся ногах, падал в снег. Я оттирал ему руки, лицо, совал в рот раскрошенные галеты и вновь заставлял встать и двигаться дальше. Повиснув на мне, он делал несколько подкашивающихся шагов и снова камнем падал на дорогу. С каждым разом поднимать его становилось все труднее и труднее, и вот наконец он упал и не было никакой возможности заставить его подняться. При попытке поставить его на ноги туловище валилось то в одну, то в другую сторону; бедняга, по-видимому, потерял сознание. Я взвалил его на спину и понес, но, пройдя каких-нибудь триста-четыреста шагов, почувствовал, что выбиваюсь из сил. Тело дрожало мелкой дрожью, ноги сводила судорога, кружилась голова, безумное желание прилечь и уснуть охватило меня.

Стало ясно, что, продолжая нести его, я не смогу ему помочь, так как сам скоро дойду до такого же состояния. Остается одно: положить его, как можно быстрее бежать к зимовью, поднять там тревогу и с одеждой на нартах выехать за ним. Я опустил его на край дороги. Ярко светила огромная безмолвная луна, и на голубоватой поверхности, распластавшись, лежала черная неподвижная фигура. Слезы потекли у меня из глаз. Я чувствовал себя маленьким, жалким, беспомощным. Не оглядываясь, я побежал вперед, рассчитывая, что зимовье находится сравнительно недалеко и что помощь еще поспеет. Километра через полтора я увидел быстро мчащуюся навстречу нарту. Подъехав ко мне, каюр остановился.

— Зачем посылай олешка? — раздраженно произнес он, взглянув на меня. — Твоя совсем хорошо ходи сам зимовье.

Я растолковал ему, что олени нужны не мне, что надо скорее забрать человека, который лежит без сознания на дороге. Он понял, засуетился. Я сел в нарту, на которой лежал ворох одежды, и мы быстро поехали к месту, где я оставил незнакомца.

Он неподвижно лежал на дороге. Мы попробовали привести его в сознание, но это нам не удалось. Мы укутали его в привезенную одежду и веревками привязали к нартам. Олени помчались.

По дороге человек умер. Его занесли в зимовье, и только здесь при тусклом свете огарка я с трудом признал в нем нашего коллектора Сашу Кунарева. Мы раздели его, стали оттирать снегом, делали искусственное дыхание — все было напрасно. Он лежал холодный, недвижный, белый, как воск, без малейших признаков жизни. Снова и снова растирали мы его, снова и снова подносили к его губам осколок карманного зеркала, пытаясь уловить хотя бы слабые признаки дыхания, и, наконец убедившись в тщетности наших усилий, завернули тело в одеяло, вынесли из зимовья и уложили на нарту.

Двадцатилетним юношей приехал Саша на Колыму из Ленинграда, где состоял членом писательского кружка, для сбора материалов, характеризующих экзотику геологической работы на Севере. Только одно лето удалось провести ему в полевой партии, и вот такой трагический конец.