На золотом крыльце сидели - [74]

Весь этот день у меня был занят настолько, что и о Мишке почти забылось, не то что об отце.

На кафедре творился праздник предвкушения: вечером банкет по случаю шефова юбилея. Ожидание праздника — всегда лучшая его часть. Цветы принесли еще с утра, принесли и преподнесли: красные и белые гвоздики посреди зимы. Дамы светились. Некоторые нарядились заранее — те, что не успевали после занятий съездить домой переодеться. Ах, как трогательны эти «вечерние» наряды преподавательниц: это все тот же костюм неотступного делового фасона, только сшитый из панбархата. Целый день ходили и разглядывали друг друга. Ах-ах-ах!

— Ну, можешь ты пойти  д л я  м е н я? — умоляла Шура.

— Я уже сходила раз  д л я  т е б я...

— Ну и что, плохо было?

«Знала бы ты...» — подумала я.

— Пошли, а? — смотрит.

Я молчу. Шура, конечно, видит: мне хочется быть уговоренной. Да, это так. Представить только: все будут гулять — а это надо, надо иногда — взбрыкнуть, отвлечься, вон как хорошо мы вчера с Шурой в кафе поужинали! — а я в обнимку со своими принципами поплетусь в пустой голодный дом. Сердилась баба на торг, а торг про то и не ведал. Приду домой, — а там Мишки нет, а есть отец...

Шура все видит, все понимает и хочет мне помочь, но я упорно лицемерю:

— Мишка меня учил, что человек слаб и потому должен избегать соблазнов. А там будут одни соблазны: музыка, вино... Все удила распустятся.

— Вот и хорошо! Хоть расслабишься немного.

— ...Будут говорить сладкие речи про многие поколения математиков и инженеров, воспитанных юбиляром, я буду улыбаться и аплодировать, — а он всю жизнь только и делал, что трясся за свое кресло и все за него продал...

— Ах, да уже слыхали! — потеряв терпение, злится Шура.

— И хочешь, чтобы я пошла на этот банкет получать удовольствие?! — Задетая ее тоном, я еще упрямее стою на своем и даже переусердствовала: так глубоко зарылась в свою принципиальность, что, боюсь, Шуре меня оттуда уже не выручить.

Но Шура все же выручила, найдя замечательный ход: она расстроилась, обиделась и сказала:

— Ну, конечно, как всегда: все в дерьме, а ты в белом. Выходит, и я не должна идти, так? Если я честный человек, конечно... Ведь в такое положение ты меня ставишь?

Тут мне ничего не остается, как бормотать, что, пожалуй, это был перебор, что действительно это слишком категорично для того, чтобы быть правдой...

— Ну хочешь, я пойду?

А Шура, умница, не сразу выходя из обиды, ворчит, что, мол, надо быть человечной; мы все, конечно, ничтожества и подлецы, но при этом все нуждаемся в человечности и, если хочешь, в нежности — и может быть, именно этим ты сделаешь для нас больше, чем своей знаменитой непримиримостью. По пословице: в ком добра нет, в том и правды мало.

— Опять отец голодный останется, — вздохнула я, сдаваясь окончательно.

Мы обе повеселели.

— Да ты посмотри, какая прекрасная жизнь! — соблазняла Шура. — Войны нет, сама молодая, здоровая, квартира у тебя есть — квартира есть! — да многие живут и работают только ради нее, — а ты не ценишь, нет, ты совершенно не умеешь ценить своего счастья!

— Да, — соглашалась я, — да, — и начинала ценить.

— Да-а, квартира — это не баран начхал... Ведь я-таки решила ехать. Пусть хоть и на чертовом севере, и без знакомых, без мамы — но будет свой угол.

— Какой еще север? — удивилась я.

— А что, я не говорила? Впрочем, могла и не говорить. Боялась: осудишь.

— Теперь, значит, уже не боишься... — горько пробормотала я.

— Что-что?

Не расслышала — и хорошо. Зачем обсуждать очевидное. Видно, плохи мои дела...

— Ничего, продолжай.

— Ну так вот: Ректор, как ты его обзываешь, пригласил меня к себе в институт. У него есть возможность дать квартиру, а на кафедре есть вакансия ассистента.

— И заведующего, — вспомнила я.

— Нет, завкафедрой у него есть.

— Как! А Славикова он пригласил завкафедрой.

Шура посмотрела своими прекрасными глазами — у Билла своего, что ли, она научилась этому жалобному собачьему взгляду?

— Не приглашал он Славикова, — сказала она, жалея, что знает это.

— Не приглашал? А Славиков позвал меня в это Заполярье, замуж: квартира, кафедра, — развеселилась я.

— Ты согласилась? — с мрачным юмором сказала Шура.

— Нет.

— Ну вот видишь!

— Что — ну вот видишь?

— Значит, можно было приглашать.

— А вдруг бы я согласилась?

— Нет. Он же знает, что нет.

Мы грустно переглянулись: повеселились...

Но не это важно. А вот что: моя Шура едет к Ректору наложницей. А потом?

Прозвенел звонок. Мы двинулись на кафедру: взять ручки, тетради, и потом — медленно — в аудитории. Студенты любят, когда мы задерживаемся: несколько дареных минут беззаботного времени. Сидят сейчас за столами, солидно перекидываясь шутками, — и стараются не смеяться: не уронить себя — господи!

— Лиля... А если я правда решусь уехать — заберешь моего Билла? Ведь там ему холодно будет.

— Заберу, заберу... Отчего бы мне не согласиться, — я лукаво усмехнулась, — ведь ты все равно не поедешь.

— Да? — недоверчиво удивилась Шура.

И озадачилась.

 

Кафе было откуплено полностью, закрыто для публики «на спецобслуживание», и какие-то хмыри зло и завистливо заглядывали в обледеневшие окна. Хорошо было сидеть внутри, в освещенном тепле, в музыке, во хмелю, а им там, жаждущим снаружи, — гораздо хуже! — весело думала я, забавляясь рифмой.