На златом престоле - [26]

Князь Владимирко, на ходу с раздражением срывая с себя шишак с меховым подшлемником и расстёгивая фибулу на алом плаще-корзне[139], бросился к себе в палату. Тотчас он вызвал к себе сына.

— Что стряслось, отче? — хмурясь, спросил Ярослав, видя, что отец гневен и бледен.

— А то, что ты был прав! — рявкнул Владимирко. — Зря я за сего Юрия держусь! Раззява он! Нет, ты подумай, какая сволочь!.. — Он неожиданно разразился проклятиями: — Олух! Болван! Пьяница!

— Успокойся, отец. Сказывай, что там у вас случилось?

Владимирко в бешенстве рванул ворот суконной вышитой узорами рубахи.

— Пошёл я, стало быть, на Киев, как уговаривались, и узнаю вдруг: Изяслав супротив меня со всей своей ратью идёт. Вопрошаю, где ж Юрий? Шлю гонцов, те возвращаются и передают: в Глухове тестюшко твой веселится. Вина тамо и меды рекой многоводной льются. Ну, я тут и не выдержал. Повернул рати обратно в Галич. Помысли, сын! Третий раз уже я из-за Юрья великий труд учинил и один токмо убыток понёс! Нет, более я за него воевать не хочу! Своё удерживать — да, стану! Ни пяди земли Изяславу не отдам! Но тесть твой отныне пускай другого себе помощника ищет!

— Что ж делать будем? — спросил Ярослав.

Он понимал, что Галичу грозит новая война с Киевом.

— Покуда сожидать придётся, и рати наготове держать. А там как Бог рассудит.

Владимирко устало откинулся на спинку лавки, крикнул челядинца, велел подать ола.

Крупными глотками отхлёбывал из оловянной кружки пенистое пиво, смотрел на молчавшего сына, вдруг сказал:

— А не дурак ты у меня! Вот токмо твёрдости тебе недостаёт. Но, надежду имею, с годами и то придёт. Даст Бог, оставлю тебе после себя владенья обширные, людьми и добрыми пашнями богатые. Так ты нажитое мной береги, помни: немало пота пролил я, собирал по крупицам Русь Червонную. Вот тебе мой наказ.

— Ты что, отец, помирать, что ли, собрался? — удивлённо вскинул взор на Владимирку сын. — Поживёшь ещё. Не старик, чай.

— Один Господь ведает, Ярославе, сколь кому лет на белом свете отмерено, — тяжко вздохнул галицкий владетель.

Ярослав смолчал. Нечего было ответить на отцовы слова. Видел только во взоре Владимирки, столь часто гневном, строгом, некую тоску. Отчего-то жалко стало Ярославу отца.

...На Руси было неспокойно. Снова двигались куда-то конные дружины, снова громыхали доспехи, снова звенело оружие.

Затаился Галич в тревожном ожидании. Как перед грозой: показались из-за окоёма уже чёрные тучи, и ждёшь, что вот-вот сверкнёт яркой вспышкой молния, разрезая стрелой небосвод, громыхнёт за нею вослед раскат и засвищет, пригибая к земле тонкие стволы дерев, разбойный злой ветер.

Время котор[140], время крамол, время нескончаемых кровопролитий! И когда же настанет ему конец!

ГЛАВА 17

Осень и зима после бурных событий конца весны и лета выдались на Галичине спокойными. Собран был крестьянами на княжьих и боярских рольях обильный урожай пшеницы, ячменя и ржи. Амбары и бретьяницы[141] ломились от зерна и муки. По Днестру вниз под охраной оружных дружинников отплыл с товарами большой торговый караван. Везли мёд, зерно, скору[142]. Быстроходные струги и хеландии[143] под разноцветными ветрилами[144] держали путь в болгарскую Месемврию и далее в Константинополь.

Пройдёт время, и воротятся купцы в Галич с греческими тканями, будет во что одеть знатным горожанам своих жён. Да и иного добра немало привезут с собой торговые люди: будет и оружие, и заморские фрукты, и вина, и диковинные звери пополнят княжеские загоны.

А пока наползли с Карпат мохнатые снеговые тучи, оделась земля белым покрывалом, загуляли по холмам Подолии свирепые метели. По зимним шляхам поскакали в города и веси скорые гонцы, принося с собой вести, когда желанные, когда тревожные, а когда попросту ненужные.

В такую пору князь Владимирко и его приближённые учиняли охоты, стреляли в лесах зайцев, уток, иной раз выходили и на крупного зверя. Ярослава в эту зиму охота почему-то не занимала и не радовала, больше просиживал он вечера за книгами. Сам перевёл с греческого часть Хроники Георгия Амартола, послал свой перевод в Киев, в Печерскую лавру, хотел, чтобы тамошние монахи посмотрели и оценили его труд.

Хотелось большего. В хоромах Ярославу становилось как-то тесно, но выезжать на ловы, рыскать по лесам в поисках зверя тоже не было ни малейшего желания. Семьюнко — тот носился вместе с дружиной, возвращался всякий раз с ловов разгорячённый, румяный, свежий, подробно рассказывал, где на сей раз охотился, какого зверя видел, какого добыл.

Избигнев — тот больше находился около Ярослава. Оказалось, молодой воеводский сын неплохо говорил по-гречески, знал латынь и венгерский. И книг был Избигнев любитель, так что коротать с ним время доставляло княжичу немалое удовольствие.

Беда грянула на исходе зимы. Из Киева с договорными грамотами приехал в Галич боярин Пётр Бориславич.

Стоял в горнице перед Владимирком, вальяжно развалившемся в высоком обитом голубой парчой кресле, обводил взором сидящих вдоль стен бояр, говорил резко, громко, чуя за своей спиной всю силу Киева и союзных ему земель.

— Клялся ты на кресте, что вернёшь князю Изяславу Мстиславичу города Бужск, Гнойницу, Тихомль, Выгошев и Шумск. О том был меж нами и такожде королём угорским заключён договор. И грамоты сии были составлены и утверждены. Ты же городков тех не отдал и по сию пору. Потому требует князь Изяслав Мстиславич, чтоб воротил ты немедля города, неправо отданные тебе Юрьем Суздальским в бытность его в Киеве. Также велено сказать тебе, княже Владимирко, что летом давешним ты, с войском идучи, многие области киевские разору подверг.