На железном ветру - [79]

— Боюсь разучиться носить пиджак, — шутливо объяснял он. Большинство сотрудников по его примеру одевалось в гражданское платье.

Спустя год Михаил был принят в партию и вскоре стал заместителем Воронина...

2

В шестом часу Михаил отправился домой. Смеркалось, и на улицах зажглись фонари. Канун праздника угадывался во всем: и в обилии людей на улицах, и в мелькавших там и тут транспарантах и красных полотнищах с лозунгами, призывавшими досрочно выполнить второй пятилетний план, и в ярко освещенных витринах магазинов. На фасаде Политехнического музея горела огромная римская цифра — XVII. Семнадцатая годовщина Октября — знаменательная годовщина. Завершилась коллективизация в деревне, в стране полностью победил социализм. Только что была отменена карточная система, существовавшая более пяти лет. Новая, полнокровная жизнь, исполненная высоких, благородных устремлений и целей, жизнь, о которой еще вчера говорили, употребляя будущее время, ныне становилась реальностью. Теперь труд, и только труд, определял значение человека в обществе, его материальное благосостояние.

Неторопливо шагая по людной Маросейке, Михаил видел веселые лица, слышал смех и сам испытывал безотчетную радость. Эта радость не имела ничего общего с его личными успехами. Источником ее было чувство единства и с теми шумными парнями, и с теми говорливыми девушками, и с тем мужчиной, нагруженным полными авоськами, и со всем народом. Это чувство слитности, восприятие огромной страны как единого коллектива было удивительно ярким. Еще недавно, во времена нэпа, Михаил совершенно по-иному рассматривал людей. Его симпатии и антипатии определялись обостренным классовым чувством. Враг, против которого он вел борьбу, находился не только за рубежом, но и здесь, под боком. Стоило выйти на улицу, и он мог увидеть раскатывающих на лихачах грузных нэпманов в бобровых шубах. Враг не скрывался, он имел определенные права, охранявшиеся законами республики. И вот за пять лет все коренным образом переменилось — враг оказался вне закона. Народ, создавший социалистическую индустрию, упразднил нэпманов за ненадобностью. И люди, сколько он встречал их на улицах — все были теперь свои люди, единомышленники. Выразительным доказательством того стала недавняя челюскинская эпопея. В отношении к челюскинцам, к героям-летчикам, снявшим их со льдины, проявилось единство воли, единство помыслов народа.

Навстречу попалась компания молодых людей и девушек. Должно быть, студентов. Взмыла звонкая песня:

Мы можем петь и смеяться, как дети,

Среди упорной борьбы и труда.

Ведь мы такими родились на свете,

Что не сдаемся нигде и никогда!

Михаил замедлил шаги, прислушался. Песня эта, недавно прозвучавшая с экрана кино, сразу стала популярной. Она точно выражала настроение народа, молодость его духа, несущего гигантский заряд целеустремленной энергии.

Спустя много лет этот небывалый энтузиазм, эту гордость делом рук своих, эту самоотверженную и открытую любовь к юной социалистической Родине, что пронизывала весь уклад жизни, историки сконцентрировали в кратком определении — эпоха тридцатых годов. За какие-нибудь семь-восемь лет энергия только что созданного социалистического общества взорвалась столь яркими проявлениями, что вознесла эти годы на уровень величественного понятия — эпоха. Для людей, творивших ее, она стала самым счастливым отрезком их жизни.

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадет, —

бодро напевал Михаил, сворачивая в Старосадский переулок. Улица вела под уклон, и «с песней» шагалось как нельзя лучше.

Нет, пожалуй, это неверно, что радость Михаила не имела ничего общего с его личными успехами. Вне успехов общества о каких личных успехах могла идти речь? Мысль эта, ныне ставшая банальностью, в те времена захватывала своей яркой новизною: и если говорить о ее психологическом эффекте, — каждого поднимала до уровня государственного деятеля. Пятнадцати лет от роду Михаил впервые познал это чувство: оно стало частью его натуры, оно определяло моральные и нравственные нормы его поведения. Милое его сердцу понятие братства, некогда олицетворенное лишь кругом товарищей по Азчека, ныне включало всю великую страну.

Михаил свернул в подъезд пятиэтажного дома. В тамбуре толпились ребята-подростки. Подозрительно попахивало папиросным дымком.

— Здравствуйте, дядя Миша! — с готовностью, за которой угадывалась нечистая совесть, поздоровались ребята.

— Здорово, братишки!

Михаил засмеялся, похлопал ближайшего подростка, сына соседки, по плечу. Но радость захлестнула его, требовала какого-то действенного выражения. В кармане пальто лежал кулек шоколадных конфет — купил в буфете. Сунул кулек в руку соседкиному сыну, бросил: «Курить вредно, ешьте конфеты». Прыгая через две ступеньки, взлетел на второй этаж, своим ключом отпер дверь квартиры.

Сюда он переселился полтора года назад с Садово-Кудринской. Квартира была коммунальная, четыре комнаты о общей кухней, и считалась малонаселенной. По одну сторону коридора две смежные комнаты (одна из них — проходная) занимал агроном Воскресенский с женою и тремя детьми. Работал он в Ботаническом саду. Глеб Яковлевич был человеком добрейшей души. Приземистый, толстенький, быстроглазый, он напоминал хитрого колобка, который любую лису обведет вокруг пальца. Едва успел Михаил обосноваться на новом месте, как агроном вторгся в комнату, представился и предложил в случае нужды, не стесняясь, по-соседски, обращаться к нему или к жене за всякими хозяйственными мелочами.