На железном ветру - [56]

Повел на Донцова бешено-веселым глазом.

— Ну как? Живот болит?

— Нет, — серьезно ответил Михаил.

Встал, потрогал подбородок — больно. Дворник сидел на полу и затравленно озирался по сторонам. Должно быть, он мечтал об одном: как бы выбраться живым из квартиры «важного барина».

Холодков оставался на прежнем месте, позади Вершкина. Инженер скрючился на стуле, спрятав в ладонях лицо. Казалось, беззвучно плакал.

— Помоги, товарищ Донцов, поставить на ноги этого бугая, — попросил Мельников.

Михаил нерешительно покосился на лежащего Воропаева. От мысли, что он должен дотронуться до этого человека, почувствовал гадливость, будто от вида раздавленной крысы, и захотелось спрятать руки в карманы.

— Ну, чего стоишь? Взялись, — настойчиво сказал Мельников.

Михаил преодолел неприятное ощущение, помог поднять Воропаева. Потом старательно отводил от него глаза и, сам того не замечая, жался к Мельникову с другого боку так, чтобы начальник СОЧ — большой, ясный и надежный, — все время находился между ним и предателем.

— Ваша фамилия? — обратился Мельников к сидевшему на полу дворнику.

— Наша — Мустафин.

— Вставай, товарищ Мустафин, будешь понятым.

После того как арестованные Вершкин и Воропаев были сданы охране тюрьмы, Холодков велел Михаилу подождать в оперативной комнате.

Время было около часу пополуночи. Валила с ног усталость. Найдя «дежурку» пустой, Михаил пристроился за своим столом, решив соснуть. Он чувствовал опустошенность и равнодушие ко всему на свете: не хотелось не только двигаться, но и думать. Образ Зины, возникший вдруг в утомленном сознании, показался недостижимо прекрасным, принадлежащим совершенно иному, светлому и праздничному миру. Миру, в котором нет ночных бдений в чужих подъездах, нет предательства, нет страшных тайн, миру, наполненному стихотворными ритмами, населенному чистыми ласковыми людьми, такими, как мать, отец, сестры, Ванюша, Поль... А подспудно зрели горькие мысли. Да, борьба с врагами тяжелая штука. И понятно, почему твои смелые заверения о том, что ты «тоже смог бы воевать», вызывали у брата Василия снисходительную усмешку. Брат хорошо знал, какая она, борьба. Ты привык видеть людей красивыми, а борьба показывает их иногда во всем безобразии... И вряд ли под силу своими руками поворачивать землю тому, кто не сумеет сбросить с себя, как тенета, липкую память о человеческом безобразии.

Стукнула дверь — вошел Мельников.

Михаил вскочил. Мысли его растерянностью отразились в глазах. Мельников махнул рукой — сиди, мол. Молча уселся напротив, закурил, предложил папиросу. Михаил отказался — поташнивало от одного вида папирос.

— Сколько тебе лет, Донцов? — спросил Мельников и, как показалось Михаилу, разоблачающе заглянул ему в глаза.

— Семнадцать.

— Знаю. Анкету читал, бумажку, что врач выдал, смотрел. — Мельников ободряюще улыбнулся. — Ну, а если по правде, напрямую? Сколько тебе мать считает?

«Он знает все», — почти равнодушно подумал Михаил. Сказал шепотом — пропал вдруг голос:

— Пятнадцать.

— Я так и думал, — почему-то грустно согласился Мельников.

— А... а как вы узнали?

— Да чего ж тут знать? Как-то по-мальчишески ты нынче на Воропаева кинулся — головой вперед. Верно, и глаза зажмурил? А? Да и ко мне жался, словно телок к матке.

— Я не трус, — насупился Михаил.

— Я и не говорю, что трус. Наоборот, герой, только несовершеннолетний.

Минуту длилось молчание. Более всего угнетала неизвестность, и Михаил пошел в открытую.

— Мне что... подавать сейчас рапорт... — трудно сглотнул слюну, — насчет увольнения? Или как?..

Мельников, не сводя с него взгляда, сделал подряд несколько коротких затяжек, бросил папиросу в тарелку с отбитым краем, служившую пепельницей.

— Не раскаиваешься, что пришел в Чека?

— Что вы, да я... никогда... — И опять перехватило горло — неужели оставит?

— Так уж и никогда? Нам вон с какими подонками дело приходится иметь... Тут храбрости и силы мало. Дух большой нужен.

— Думал сейчас и об этом, — краснея признался Михаил. — Трудно это... Мне еще брат... Но я понимаю... Я готов...

— А может, лучше в канцелярии посидишь?..

— Товарищ Мельников!..

Глаза застлал горячий слезный туман, и Михаил ужаснулся: сейчас окончательно опозорится...

Мельников легко встал, поправил кобуру, сказал так, будто речь до сих пор шла лишь о служебных делах.

— Придется нам сойти вниз. Привозят арестованных — посмотришь, нет ли среди них твоего бородача.

— А что, — встрепенулся Михаил, и глаза тотчас же высохли, — на самом деле он — эмиссар Кутепова?

— Похоже на то.

Когда спускались но лестнице, Мельников легонько попридержал его за рукав, шепнул улыбчиво:

— Значит, не желаешь в канцелярию?

— Нет.

— Будь по-твоему. Только на живот больше не жалуйся. — Хитро прищурил глаз.

Под утро Михаил с гудящей от усталости головой дотащился до «дежурки» и, едва упав на стул, забылся тяжелым сном.

Среди арестованных бородача не было.

18

Утром Холодков собрал в кабинете особую группу.

После бессонных суток выглядел он совсем плохо. Глаза провалились еще глубже, под ними образовались черные круги, а нос заострился, точно у покойника. Однако был Холодков, как обычно, сдержан и деловит. Кратко обрисовал положение. Большинство главарей заговора арестовано. Но это еще далеко не всё. В чемодане у инженера Вершкина найден список фамилий с адресами. Поскольку Вершкин признался, что является членом эсеровского так называемого «боевого комитета», то, возможно, что по адресам, названным в списке, находятся склады оружия. Это необходимо проверить немедленно. Далее. Товарищи постоянно должны иметь в виду следующее обстоятельство. Кутеповскому эмиссару удалось пока избежать ареста. Судя по всему, им является бородатый человек в красноармейской фуражке и гимнастерке, за которым вчера вел наблюдение Донцов. Разумеется, со вчерашнего дня он успел сбрить бороду, усы и переодеться. Но есть у него я другая примета.