На железном ветру - [31]

В сущности Костя был честный, принципиальный, прямой человек. Комсомольцы избрали его секретарем ячейки, и он неплохо справлялся. К числу принципов, которыми он руководствовался в работе, относилось неприятие анонимок. Анонимки он презирал, авторов их именовал Навуходоносорами и полагал, что их надо расстреливать. Проверка показывала: в девяти случаях из десяти авторы анонимок пытались с помощью Чека свести личные счеты.

Как-то раз попалось письмо такого содержания:

«Товарищу председателю Азчека!

Как пламенный пролетарский революционер, пострадавший от ига царизма, довожу до вашего сведения, что проживающий в Баку по Тазапирской улице, дом 108, гражданин Плотников есть злостный спекулянт торговли кокаина, который уж год маскируется под трудящего пролетария. Бинагадинского промысла и не верьте ему, потому что он буржуйский гад, по которому плачет веревка. Кокаин он прячет в подушке, что на тахте. Сведения эти правильные.

К сему старый рабочий и пламенный революционер».

Михаила позабавил стиль. Вручил письмо Косте — пусть тоже посмеется.

Результат получился обратный ожидаемому.

— По-одлец! — темнея лицом, процедил сквозь зубы Костя. — От первого до последнего слова ложь — видно же. Н-ну покажу я этому «пламенному революционеру» страсти господни!

На следующий день пришел на работу веселый, будто светящийся изнутри. Явно гордясь собою, положил перед Михаилом клочок серой оберточной бумаги, пришлепнул ладонью:

— На, прочти-ка.

Михаил сразу узнал почерк автора вчерашнего анонимного письма.

«Я, бывший лавочник Баюкин Фрол Кузьмич, клятвенно обещаюсь не домогаться плотниковской Марыськи и не приставать, а в случае нарушения буду бит как распоследняя сволочь гражданином Спиридоновым, в чем претензиев не имею.

К сему: Баюкин».

— Понимаешь, — возбужденно объяснял Костя, закуривая папиросу. — Плотников рабочий, у него дочь...

— Красивая? — подала со своего места голос машинистка Сима.

Костя смешался, уронил зажигалку, долго доставал ее. Закурил, пряча от Симы порозовевшее лицо, и лишь после того, как застрекотал Симин «ремингтон», продолжал:

— ...Дочь, понимаешь, Марыся. Прекрасная девушка и... и довольно развитая. И этот паразит Баюкин проходу не давал ни ей, ни ее отцу — жениться, видишь ли, вздумал. Первая-то жена умерла. Марыся, разумеется, отказала. Вот он и задумал облегчить себе дело. Расчет какой? Кокаина, конечно, у Плотникова не найдут, а по подозрению, мол, все равно заберут в Чека. Куда девушке деваться? Только в объятья Баюкина. Каков? Я по стилю определил мерзавца. Пламенный, видите ли, революционер!

— А это? — Михаил указал на записку.

— Заставил написать. Для верности. С учетом психологии. Во-первых, он лавочник и для него законную силу имеют только расписки, во-вторых...

— Во-вторых, тебе понравилась Марыся, — уличил Михаил.

Костя выпрямился, крутнул о дно пепельницы окурок и принял неприступный вид.

— Глупо, Донцов. Я еще понимаю — Сима... А ты серьезный парень — не ожидал. — Начальственным взглядом окинул канцелярию:

— Работать, товарищи, работать.

С одним письмом получился курьез, над которым неделю хохотала вся Чека от первого до четвертого этажа.

Письмо было написано ровным убористым почерком на хорошей почтовой бумаге.

«Глубокоуважаемые товарищи чекисты!

Вот уже двадцать лет, как я тружусь на почтамте при вокзале — принимаю корреспонденцию от граждан. Вчера пришлось работать поздно вечером. Зал был пуст, когда там появились два типа, видно с пассажирского поезда. Ну, доложу я вам, чистейшей воды контрреволюционеры. И все оглядывались этак воровато — не следят ли за ними. На одном была офицерская шинель, а на ней следы от погонов... Не иначе, как бывший офицер-контрик. Да оно и по роже видать: бледный, смотрит волком — настоящий каратель. Второй — в кожаной куртке и в галифе — на вид матерый бандит и родинка под правым глазом. Сел он к столику, достал записную книжку и давай строчить. Потом вырвал листок, запечатал в конверт и сдал мне. Да все этак торопливо. А каратель в это время озирался, видно побаивался, сукин сын. Да ведь мне из окошечка-то все видно. Адрес на конверте такой: Петроград, Мелентьевская улица, дом 10, бывший Прохорова, Степаниде Ильинишне Иконниковой. Фамилия, обратите внимание, какая-то контрреволюционная. Не мог я всего этого стерпеть по причине, что очень уж от них натерпелся. Наш начальник таким же супостатом был. Двадцать лет продержал меня в одной должности. Как вышли они, я попросил Марию Степановну посидеть за окошком, а сам следом. Оба, видать, не здешние. Потому что дошли до Колюбакинской улицы, а оттуда подались в гостиницу «Европа».

Письмо, которое они написали, посылаю вам. Может это и незаконно, но для такого случая допустимо.

Викентий Чернооков».

Михаил распечатал приложенное письмо. Почерк крупный, уверенный.

«Здравствуй, дорогая сестренка!

Долго не писал, потому что времени нет. Работать приходится, почитай, круглые сутки. Гражданская война на юге хоть и кончилась, а битва за Советскую власть продолжается и мы ее, само собой, выиграем...»

Михаил обескураженно потер лоб. Такого рода «обвинительные» документы ему еще не встречались.