На железном ветру - [138]

Что писать? Сколько хотелось высказать. Всю полезную площадь письма заняли уверения в любви и в том, что освобождение не за горами, пусть только Лора немножко наберется терпения и пусть не мучает себя бесполезными сожалениями.

Спустя два дня Рухи принес ответ.

«Меня встревожила твоя записка, милый, — читал Михаил. — Ты, верно, весь извелся от беспокойства. Я живу сносно. Досаждают насекомые, но я утешаю себя мыслью, что нас с тобой едят одни и те же клопы. Они такие крупные... Теперь-то я понимаю: именно их имеют в виду, когда говорят о чудесах Востока. Но, право, я их не боюсь и напрасно ты уговариваешь меня, как ребенка. Я ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не сожалею. Мы находимся под одной крышей и нас разделяют только стены. Было бы куда хуже, если бы нас разделяли государственные границы. Я верю — все будет хорошо. В камере три женщины. Меня учат турецкому языку.

Öpmek kudafis[26], Жорж

твой campanule[27]»

Михаил чувствовал себя именинником.

Пошел второй месяц заключения. Турецкие власти не вспоминали о «супругах Сенцовых». Дважды Михаил обращался к начальнику тюрьмы с просьбой дать ему возможность увидеться со следователем Экшиоглу и дважды получал отказ. Надзиратель предупредил: третье обращение автоматически повлечет за собою наказание карцером.

Как-то в середине марта Рухи передал записку от Лоры.

«Милый Жорж. Кажется, у нас будет ребенок. Я долго сомневалась, но теперь вполне уверена. Если родится мальчик, назовем его Жорж. Маленький Жорж — неплохо, а? Ужасно хочется кислого».

Ошеломленный, стоял Донцов около двери с запиской в руке, и лязг запираемого надзирателем замка хлесткими ударами отдавался в мозгу.

Ей необходим уход, хорошее питание. Ребенок в тюрьме... Чудовищно!

Первым его побуждением было немедленно попросить надзирателя вызвать начальника тюрьмы. Но нет, это не годилось. Его могли попросту упрятать в карцер.

— Эй, Рухи-эффендим, скоро нам принесут обед?! — прикрикнул Кыро в надежде, что надзиратель еще не ушел и услышит его.

«Обед, обед, — повторил Михаил про себя. — Обед...»

Выпрямился, шагнул на середину камеры.

— Слушайте меня! — голос его прозвучал властно. Кыро, Юсуф, Петрополис и Зия побросали карты.

— Скоро принесут обед. Я его есть не буду. И пусть не ждет пощады тот из вас, кто вздумает к нему прикоснуться. Вы меня поняли?

— Нет, кочак, — сказал Зия. — Почему ты не желаешь есть? И зачем пропадать обеду?

— Я объявляю голодовку, и они, — кивок в сторону двери, — должны узнать об этом прежде, чем я протяну ноги.

Михаил не притронулся ни к обеду, ни к ужину. А утром, когда принесли завтрак, Кыро демонстративно выставил миски с его вчерашней едой в коридор, сообщив надзирателю, что «урус» объявил голодовку.

Немало прочитал Михаил книг, где описывались голодовки в царских тюрьмах. Он восторгался железной стойкостью и выдержкой политзаключенных. Но действительность не шла ни в какое сравнение с литературными описаниями. Это он почувствовал на вторые сутки голодовки. Его тело требовало еды. Отбрасывая все резоны, сминая волю, оно орало: есть! есть!! Одурманенное голодом сознание один за другим приводило доводы против голодовки. Требовались сверхчеловеческие физические усилия, чтобы удержать руку, которая сама тянулась к пище.

В середине дня Михаил лег и попытался заснуть. Французы говорят: кто спит, тот обедает. Но сон не приходил. Заснуть удалось только вечером. Ему приснилось, что он ест хлеб с маслом и запивает сладким чаем. Он открыл глаза — было темно. Острый, невыносимо желанный запах хлеба ударил в нос. Рука нащупала миску, рядом — куски хлеба, сгребла их... «Все пропало», — пропищал тоненький голосок откуда-то из глубин мозга.

— Врешь! — закричал он в последнем порыве отчаяния. — Не сломишь!

Куски полетели куда-то в угол.

Михаил мучился до утра.

После завтрака, который остался нетронутым, пришел начальник тюрьмы — высокий толстый человек в феске и шароварах.

— Бунтуешь? Карцера захотел?

Михаил поднялся со своего ложа, сказал как мог спокойно и внушительно:

— Господин начальник тюрьмы, я не прикоснусь к пище, пока не поговорю со следователем Экшиоглу, и вам не избежать неприятностей, если в этой тюрьме умрет с голоду человек, который даже не знает, за что он сидит.

Начальник тюрьмы неопределенно хмыкнул и ушел. Незадолго до обеда надзиратель отвел Михаила в контору. За длинным столом сидел следователь Экшиоглу. Вежливо поздоровался, предложил табуретку.

— Начальник тюрьмы передал мне вашу просьбу, Сенцов. Как видите, я перед вами, хотя и не вижу необходимости в нашей встрече. Мы занимаемся вашим делом, надо потерпеть. Но голодовка... Это настораживает, Сенцов. Голодовка — метод коммунистов.

— Прибегнуть к голодовке меня вынудили обстоятельства, господин следователь. Перед тем начальник тюрьмы дважды отказал мне в свидании с вами. Недавно я узнал, что моя жена беременна...

— Вот как! — следователь удивленно поднял брови. — Каким образом вам удалось узнать?

— Это не имеет отношения к моему делу, — твердо глядя в глаза Экшиоглу, проговорил Донцов. — Я полагаю, Турция достаточно цивилизованная страна, чтобы уважать общепринятые нормы гуманности. Моя жена беременна, и пребывание в тюрьме губительно и для нее и для будущего ребенка. К тому же до сих пор власти не предъявили ни ей, ни мне обвинения, да и вряд ли смогут предъявить: ведь за нами нет никакой вины. Столь продолжительное содержание в тюрьме невинных людей незаконно.