На заре земли Русской - [95]

Роман всегда относился к младшим братьям дружески и снисходительно, с отцом пытался быть на равных, а нынче сам себя в этом винил. Ростислав, еще не повзрослевший и для Романа всегда казавшийся «младшим», оказался сильнее его. Глядя на него, бледного, похудевшего и слабого после долгой хвори, Роман невольно думал, что сам бы не смог перенести все это так же, как он. Не пожаловаться ни словом, не винить отца, который и без того сам себя корит за бессилие, цепляться за жизнь, как за камень над пропастью.

Дорога до монастырских ворот была легкой, а вот войти в сам Киево-Печерский монастырь и спуститься под землю показалось тяжело. Каждая галерея, освещенная тусклыми факелами и лампадами, с очень низкими земляными потолочными сводами, напоминала о недавно оставленной темнице. Ростислав хмурился и смотрел под ноги, делая вид, что опасается оступиться на скользких ступенях, Роман то и дело отыскивал глазами факелы, шел ближе к стенам: там ему казалось светлее, и страх темноты отступал. Входы в маленькие кельи неизбежно напоминали одну-единственную слегка покосившуюся и подгнившую дверь…

— Ну, все. Дальше ступайте сами, — сказал парнишка из дружины, остановившись у последнего перехода. — Отче Феодосий не любит, когда к нему с оружием приходят. А мне меч снимать нельзя.

— Ты придешь после? — спросил Роман. Надолго оставаться в холодных, неуютных подземельях не улыбалось никому. Дружинник утвердительно кивнул и, вынув из медного канделябра факел, вручил его княжичу.

— Держи. В конце галереи келья отца Феодосия. А сын его — брат Анисим, изограф наш… Ступайте, ребята. Не бойтесь. Здесь вам бояться нечего.

С этими словами он ободряюще улыбнулся и пошел обратно. Глухо стучал о сапог меч в ножнах, тихо позвякивали шпоры, а потом все смолкло, и братья, пройдя вглубь земляной пещеры, остановились у тяжелой двери с медным кольцом. Роман посветил, опустив факел, Ростислав, взявшись за кольцо, постучал трижды.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — звонкий, ломающийся голос его заметно дрогнул.

— Аминь! — послышалось из-за двери. — Войдите, отроки.

Келью освещали только три свечи в хрупком, изящном выпиленном из железа канделябре. Едва уловимо пахло миром и ладаном, как в храме. В келье были двое: старик с окладистой бородой, спускавшейся ниже груди, и молодой монах, годившийся ему в сыновья. Старик переписывал огромную тяжелую книгу: медленно вычерчивал буквы заостренным бронзовым писалом, на каждой новой строке обмакивая его в чернила из камеди. Работа шла медленно, и младший инок, тоже занятый своим делом, изредка отвлекался и заглядывал духовному отцу через плечо, завороженно наблюдая за тем, как написанная в далеком прошлом книга оживает снова под рукой мастера.

Дописав последнюю уместившуюся на лист пергамента строку, отец Феодосий закрыл книгу, заложив страницу отрезом холстины, и обратился к притихшим мальчикам:

— Входите, дети. Не робейте ни перед Господом, ни перед нами.

Отыскав глазами в углу кельи простую деревянную икону, братья перекрестились, чинно устроились на узкой лавке рядом с молодым иноком.

Отец Феодосий и его воспитанник, брат Анисим, расспрашивали их обо всем, каждый ответ слушали внимательно, мягко, благосклонно кивали, соглашаясь с большей частью того, что говорили братья, и вскоре страх исчез, пропал, мальчишки отвечали все более смело и честно, даже сами задавали вопросы: что за книга, над которой работает отец Феодосий, над ликами каких святых трудится брат Анисим. Беседа вошла в мирное, теплое русло и так бы и текла размеренно и неторопливо, когда б не зашла речь о княжеском престоле.

— Я бы не хотел этого, — Роман нахмурился, напрягся, стал вертеть в пальцах тканый пояс, подхватывающий рубаху. — Не мое это, весь удел под своей властью держать. Для этого таким, как отец, быть надобно. Сильным, суровым. Я иноком стану и буду молить Бога об отце, матери, братьях.

Ростислав вздрогнул и побледнел. Роман задумчиво смотрел в пустоту, слегка улыбаясь, а ему вдруг стало страшно. Отчего он никогда раньше не слышал этого? Да, Роман никогда к отцу не был близок, но теперь младшему княжичу казалось, что меж ними будто все наладилось, ведь они подолгу разговаривали, Всеслав учил обоих читать по-ромейски, рассказывал о тех временах, когда сам был молод, и Роман во многом с ним соглашался, не раз отмечал, что поступил бы точно так же… Откуда же у брата такие мысли?

— Ты не раз передумаешь, — раздался спокойный хрипловатый голос второго инока, молодого изографа. — Обитель — это не место, где прячутся от себя, от своих грехов и борьбы со всем миром. Это долгая дорога к Господу и к себе самому. Вступив на нее, но не познав мирскую жизнь, ты никогда не пройдешь ее до конца.

— Но я не хочу быть князем, — растерянно пробормотал Роман, подняв голову и вглядевшись в его лицо.

— И я не хотел быть чернецом и писать иконы, — вдруг тихо откликнулся брат Анисим. — Я вовсе не знал, кем стану и ради чего. Когда мне минул девятый солнцеворот, отца не стало: погиб нелепо. Мать нас с сестренками одна поднимала, да ей было трудно. Я воровал на ярмарке. Порой даже продавал краденое. Да что там, всякое бывало, — Зорька поморщился и махнул рукой. — Всякое делал, разве что не попрошайничал. А там меня жизнь к отцу Феодосию привела. Он меня спас… Я и не захотел уходить. Вот, — он развел руками, едва заметно улыбнувшись. — Не знал ведь, чем все обернется. Так и ты, Роман Всеславич: наперед не загадывай. Никто не знает, захочешь ли ты через десяток солнцеворотов у одного только Бога искать утешения.