На заре земли Русской - [94]

Не видя этого замешательства Всеслава, мальчики вскочили со своих мест, бросились к нему:

— Отец, что он сказал?

— Освободят нас? Это правда?

— Правда, конечно, правда, — поспешил заверить Всеслав, обняв прильнувших к нему с обеих сторон сыновей. — Только сказать скоро, а вот сделать труднее.

Роман и Ростислав не отвечали. Старший княжич притих в счастливом изумлении, младший — улыбался, не стыдясь нечаянных слез.

С возвращением Дарена все словно стало легче. Хлеб, который передавали троим пленникам, почти всегда был свежим, вода — чистой, не взятой из ближайшего сугроба. Больше не было нужды собирать на полу солому и щепу, чтобы хоть как-то осветить тесное подземелье: давали лучины. Не свечи, конечно, но все же лучше, чем совсем ничего. Обоим княжичам было с кем поговорить, кроме отца: Дарен рассказывал вести из Киева и, когда они просили, повторял необыкновенную историю путешествия с купеческим обозом, порой приукрашая драки и сечи новыми подробностями.

Особенно мальчишкам пришлись по нраву слова об атамане разбойников, скрывавшихся в лесах по дороге от Киева к Чернигову. Стемир по прозвищу Сокол, по рассказам Дарена, грозный, но справедливый, стал в их глазах едва ли не сказочным богатырем, что стоит против бояр и за простой народ. И, быть может, это было неправильно, и история про атамана Стемку Сокола стала не столько истиной, в которую с трудом верилось, сколько сказкой, но княжичи снова смогли поверить в то, что есть еще на свете добрые, честные люди.

И Дарен только радовался, что хоть мало смог помочь. Пускай сказками — для княжичей и пока что простыми, но искренними словами — для самого Всеслава, он сам не знал, какое доброе дело сделал, возвратив им надежду, слабый, едва тлеющий проблеск, но все же способный разгореться по-настоящему. Вскоре он и сам легко верил в хороший исход затеянного, и это было самым главным: без веры ни на какое дело идти нельзя.

Когда однажды дверь поруба, покосившуюся и подгнившую, снова отворили, доверчивый Ростислав даже сделал несколько нетвердых, неуверенных шагов в сторону лестницы, но надежда была так слаба, что он, не дойдя полсажени, остановился. Спустившийся в подземелье дружинник огляделся, отведя в сторону тихо потрескивающий факел, едва не опалил парнишке волосы и только тогда его заметил.

— Милостью Божьей отец Феодосий просил привести вас к нему, — произнес он с некоторой торжественностью в голосе. — Великий князь Изяслав повелел ему поговорить с вами и наставить на путь истинный в надежде на ваше раскаяние…

Братья недоуменно переглянулись. Раскаяние? В чем? Что они сделали?

— Ух, вроде передал все, как велено, — молодой воин сдвинул набок шапку и поскреб в затылке. — Скажу по-божески: отче Феодосий тут ни при чем, за вас просил его сын-изограф. Хоть мало солнце увидите, господи, — он вздохнул и отошел к стене, пропуская братьев вперед. Всеслав поднялся было, чтобы идти за ними, но парень вытянул руку, останавливая его.

— Прости, княже. Их одних привести велено. Ничего, все ладно будет, я сам пригляжу, — добавил он шепотом, заметив, каким тревожным взглядом Всеслав посмотрел в сторону сыновей. Они втроем ушли, жалобно скрипнула на гнилых петлях дверь, и снова стало тихо.

Дневной свет показался неожиданно ярким после долгой жизни в полумраке. Роман и Ростислав, не сговариваясь, зажмурились, прикрыли глаза руками: от ясного, чистого неба и искрящегося белого снега, казалось, можно ослепнуть.

— Идем, идем, — поторопил их вооруженный спутник, парень из младших гридней, немногим старше самих княжичей. — После поглядите…

Недолгая, манящая свобода опьянила не хуже чарки крепкого сладкого вина. Голова кружилась от солнечного света и окружающего шума, отголосков гула со двора, щебета первых птиц. В воздухе терпко пахло весной, мокрой землей, сыростью и деревом. Солнце светило вовсю и даже едва ощутимо пригревало: и до Киева весна добралась. Под ногами хлюпал тающий грязный снег, кое-где выбивалась и норовила хлестнуть по сапогам прошлогодняя жухлая трава. Ростислав, едва поспевая за братом и киевлянином, шел прямо по размытой колее, шлепал по лужам, ломая истончившуюся корочку льда и не боясь запачкать сапоги. Иногда щурясь от ветра, не мог сдержать улыбки.

Как мало, оказывается, для счастья надо! Всего лишь весеннее солнце, разогнавшее тяжелые облака, прохладный ветер, треплющий волосы и сбивающий с ног, трескающийся ледок и чистое, до прозрачности умытое дождями небо. Обыкновенная старая телега с разваливающимися боками, которые держались на двух бечевках и одном честном слове, тряслась по разбитой, развороченной дороге, из-под скрипучих колес во все стороны летела грязь, а в лужах отражались голубые небесные лоскутки, и деревья, еще не успевшие обзавестись ни листочками, ни ранним коричневым пушком, а только толстыми набухшими почками, громко скрипели на ветру. Ростислав дышал полной грудью, вертя головой по сторонам, словно впервые видел киевский посад, и иногда кашлял от того, что воздуха было слишком много.

Роман сидел смирно, поначалу даже одергивал радостного младшего брата, а после перестал, сам увлекся просыпающимся городом. Весна пришла шумная, звонкая, сырая и ветреная: было холодно, но уже совсем не по-зимнему, и от этого первого робкого тепла становилось легче и светлее на душе. Он вспомнил невольно слова отца о том, что человек живет своим счастьем, когда оно у него есть, только руку протяни. Не замечает его. Того, что может видеть солнце, радоваться приходу весны и щебету птиц, того, что сам волен в своей жизни. И ведь других, несчастных и обездоленных, жалеть легче, когда ты счастлив сам. Но оказаться на их месте и понять — такого не всякий выдержит.