На заре земли Русской - [9]

— Этого вихрастого знаю, — промолвил воевода наконец, указав в сторону русоволосого парнишки. — Этого, — он махнул в сторону Стемки, — тоже видал, кажись, старика Вольха-оружейника подмастерье? Хорош ученичок, горазд воровать да кулаками махать, — добавил он с нескрываемой издевкой. — В погребе их заприте, к вечеру решу, как быть. Ты, — узловатый, слегка подрагивающий палец указал на опешившего торговца, — погоди, останься. С тобою разговор иной будет.

— Да нешто можно так? — крикнул Стемка, рванувшись с места. — Да что же это за суд такой честный? У кого в калите звенит, тот и прав?

— Молчи, щенок, пока зубки-то не пообломали, — вставил торговец, очевидно, увидев в лице воеводы и кметей защиту.

— Это кому еще пообломают, — парень сурово сдвинул брови, но тут же тяжелая рука кметя, стоявшего позади, с размаху стукнула по затылку.

— А ну, тихо! — разозлился воевода, доселе удивленно слушавший ругательства. — Вон отсюда, обоих!

Стемка оглянуться не успел, как его уже вытолкнули из горницы, чужая рука вцепилась в плечо и потащила вперед. Он не поспевал за быстрым и широким шагом кметя, раз-другой едва не сунулся носом вперед, но та же рука в кожаной полуперчатке, стискивая плечо, верно, до синяков, удерживала от падения. Он даже не видел, идет ли рядом его невольный спутник и братец по несчастью: до того ли бывает, когда сам на ногах едва стоишь? Но где-то за спиной, в длинной деревянной галерее, слышались шаги и обрывки слов, брошенных незнакомыми голосами. Дорогу запоминать не стоило и трудиться: дом у воеводы был большой и просторный, одна или две галерее даже вели не вниз, а куда-то под углом, переходя на первый пол избы. На самом же первом полу пахло так, что парень невольно скривился: такой запах мог стоять одновременно в кузне, в кожевенной и где-то в болоте. Аромат дерева и тающего воска от свечей смешивался с густым, неприятным запахом высыхающей кожи для сапожных изделий, с запахом костра и пепла — и кто его разберет, откуда в избе такие запахи, — и вдобавок ко всему пахло какой-то давней, затхлой сыростью.

А вот в погребе, куда их кмети привели, было гораздо холоднее, нежели в самой избе. Повсюду царил густой, почти непроглядный мрак, не было видно ни единого, хоть крошечного окошка, пол под ногами оказался земляной и ничем не покрытый, в дальнем углу что-то шуршало. Вихрастый мальчишка тихонько свистнул и несколько раз цокнул языком — прямо к дверям, обоим под ноги, выскочила большая серая крыса с длинным голым хвостом и острыми заметными коготками. Подслеповато ткнулась в лапоть мальчишки, в кожаный ботинок его спутника, приподнялась на задние лапы, принюхалась, показав маленькие острые зубки, и юркнула в темноту.

— Во, видал? — с некоторой гордостью в голосе бросил мальчишка. — Меня во всем граде даже крысы знают.

Пройдя еще несколько шагов вглубь погреба, он придержался за бревенчатую стену обеими руками, скрученными сзади чьим-то кушаком, и сполз на пол. Некоторое время оба молчали и ничто не нарушало дрожащей тишины в погребе, только мальчишка изредка шмыгал носом и чихал от пыли. Мелькнула мысль, что так уж несколько лучше, чем в порубе или подземном каменном мешке, а все-таки со связанными руками долго не протянешь. Оба пытались освободиться, но не выходило, и вскоре они оставили эти тщетные попытки.

— Эй, помощник, — мальчишка наконец неловко окликнул своего соседа, — тебя как звать-то хоть?

— Стемир, — буркнул тот в ответ. — Стемка.

— А я Зорька, — с готовностью отозвался незадачливый воришка. — А годков тебе сколько будет?

— Сколько минуло, столько и будет. Отстань, — хмуро огрызнулся Стемка без особого желания говорить. Зорька это тут же почувствовал и осторожно нахмурился.

— Ты меня не виновать в том, что попался, — тихонько сказал он. — Тебя лезть никто не просил, авось побили бы да и бросили. Бывало так уж, и ничего, живой покуда. А теперь еще что будет… — он снова шмыгнул носом, почесал его плечом, сел поудобнее. — Так сколько тебе годков?

— Семнадцатый минул. А тебе?

— А мне… — Зорька запнулся, подумал малость, даже губу закусил. — Две пяди да еще один.

Одиннадцать, значит… Говорить было особенно не о чем. Стемке даже не хотелось думать о том, что с ними могут сделать. Он был наслышан о наказаниях за драки на улице, за воровство, которое случается уже не впервой, и отнюдь не хотел узнавать о них еще лучше. Да к тому же черт за язык потянул с воеводой спорить, авось и обошлось бы. А вот дома за него, верно, тревожились: обещался вернуться к темноте, однако вечер уж опустился на Киев, а он — неведомо где и неведомо, как надолго.

Вскоре они и вовсе потеряли счет времени. Зорька, наконец, сумел развязать кушак, стягивавший запястья. Стемка хотел было окликнуть его, попросить помочь, но не стал — гордость не позволила. А Зорька тем временем умостился поудобнее на клочке грязной соломы, свернулся калачиком и заснул. В тишине погреба слышалось лишь его тихое, размеренное дыхание, да где-то под бревенчатой стеной скреблись и копошились крысы. Стемка замерз. Сжался весь, пытаясь хоть немного сберечь остатки тепла, но бесполезно. Здесь, под первым полом, было сыро, пахло старой соломой и чем-то затхлым. Однако в сон клонило ощутимо, и уже сквозь дрему парню послышался легкий шорох шагов и скрип ключа. Он вздрогнул от неожиданности, повертел головой, разминая затекшую шею. Дверь бесшумно отворилась, темнота вдруг начала расползаться в стороны от яркого, чуть подрагивающего света. С высокой деревянной ступеньки на земляной пол спрыгнула невысокая фигурка, закутанная в шаль. В одной руке у нее был крохотный огарок свечи, в другой — глиняный глечик с отколотым краем.