На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - [191]

Повел своих мужиков в императорский Эрмитаж.

– Эти коровы – Веласкеса… эти бабы-нахалки Рубенса, – показывал он депутатам. – Вот это Вольтер сидит, преотвратный французишка! А вот, господа, в окне вы имеете честь наблюдать во всем ее величии знаменитую Петропавловскую крепость… Там, как водится, содержат… кх, кх! Пошли далее, я вас покатаю на карусели… Кто из вас еще не ездил на трамвае? Хорошо, сейчас поедем через мост на трамвае, все расходы я беру на себя!

– Во барин! – чмокали члены правительства. – Давай-то бог таких поболее. Недаром его от мужицкой курии вы­брали!

Вагон трамвая, дребезжа и звеня, бесплатно катил мужиков через горбатый мост на Васильевский остров. Горели стекла посольских особняков, дворцов великих князей и просто князей (сиятельных, но не великих). Чуден град Петров, ­чуден!..

Карпухин на карусели впервые в жизни катался. Сидя на деревянном коне, раскрашенном, как тверской пряник, он ни бельмеса не видел. Играла гармошка, звенели гитары, крутился вокруг него волшебный мир столицы, слепленный из пестрых красок, а публика орала – публика с одним ртом, вытянутым в нитку от скорости:

– Ура нашим депутатам! Да здравствует русское крестьянство, смело выходящее на арену политической борьбы!..

Кое-как отлепил себя от шеи коня. Карпухина шатало. «Господи, скажи кому-нибудь – не поверят; даже катают бесплатно». Мужики вернулись в общежитие, а при входе стояла девица-пыжик и каждому депутату выдавал по новой одинаковой рубахе. Крепко накрахмаленной. Пластроны, плиссе – как у господ. Конечно, рубахи сразу надели и толкались у зеркальца, красуясь отчаянно. А поздно вечером, перед отходом ко сну, Ерогин обошел всех в общежитии, навестил и Карпухина с вопросом:

– Простите, вас кто выбрал по курии? Какая губерния?

– Князь Мышецкий выбрал, губернатор наш бывший…

Ерогин чуть рот ему не захлопнул, побагровел.

– Что вы, что вы! – заговорил. – Ради бога, никому не болтайте… Вы же – представитель народа, так и надо везде отвечать, ежели спросят. Курия, мол, крестьянская, губерния Уренская, сам из писарей… А вот, позвольте, партийность ваша какова?

– Про то ничего не сказывали, когда выбирали.

Ерогин ласково поглядел в глаза Карпухину.

– Доверьтесь мне, – сказал, – я сам определю вашу партийность… Вы же, конечно, смут не желаете? Противу царя-батюшки ничего не имеете? Хотите жить счастливо? За народ русский пострадать готовы?

– Вестимо, – ответил Карпухин, – кто того не желает?

– Вот и определилась ваша партийность, – сказал Ерогин, раскрывая блокнот, весь в коже и меди. – С вашего согласия, я так и записываю: «Карпухин, крайний правый… монархист!»

Потом Ерогин постучал в комнату другого, третьего… Программы быстро определились: получив по новой господской рубахе, мужики ничего не имели против царя-батюшки. Легли спать на двух простынях, одеяла были кусачие, клопов не наблюдалось…

А утром был сытный завтрак, где яичница плавала в масле и стоял кагор в высоких бутылях. Ерогин завтракал с мужиками.

– Господа, – заметил он между прочим, – одну минуту вашего внимания… Сидеть в Таврическом дворце вы будете все справа, у самой стены, я вам покажу – где. Если надобно голосовать, вы смотрите на меня. Я подниму руку – вы тоже поднимайте. Вокруг вас наверняка начнут увиваться некие личности. Будут говорить вам о страданиях и нужде вашей, они люди умные и вкрадчивые. Но вы их не слушайте: они мягко стелют, да жестко спать мужику… А засим – приятного аппетита. Что у нас намечено на сей день?

Раскрыл блокнот, полистал его:

– Ага, понятно. Сегодня мы едем в Ботанический сад, потом обедаем в «Медведе», после чего нас ждет представление в цирке Чинизелли. А завтра, господа, великий день – день открытия Государственной думы, заветная мечта русского крестьянина завтра осуществится… Плачьте!

И – плакали. Пили кагор (вино церковное), заедали яичницей, бережливо кидали в рот хлебные крошки… Вечером Ерогин повел свое общежитие в Казанский собор, где горячо молились за царя.

Головы мужиков свихнулись от обилия впечатлений. Руководил этими «впечатлениями» лично бывший министр внутренних дел – Петр Николаевич Дурново, тот самый – хам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Передо мною сейчас лежит громадная фотография, сделанная в Зимнем дворце 27 апреля 1906 года, и я, ползая по ней с линзой в руках, отыскал кудрявую голову моего уренчанина Карпухина…

В этот день Санкт-Петербург проснулся с криком:

– Амнистии! Свободы… Отворите тюрьмы!

Этот исторический день Карпухин начал с того, с чего начинают его все добрые люди, – пошел, пардон, в уборную. Дернув под конец фарфоровую ручку, он глянул на водослив и увидел врезавшиеся в память слова, украшавшие унитаз ерогин­ского общежития:

ЛИДВАЛЬ И К°.

Имя владельца унитазной фирмы ничего не говорило депутату Уренской губернии, и Карпухин, застегнув штаны, подумал только о своей первой речи, которую он скажет в думе: о голоде мужиков на выселках… о земле Байкуля… о прочем! «Мне-то хорошо, – размышлял Карпухин, – на червонец можно кажинный божий день по телке съедать, а вот каково-то землякам моим?.»