На Забайкальском фронте - [74]

И опять потянулись томительные минуты ожидания. Чтобы не заснуть за пулеметом, помкомвзвода Сапожников затеял разговор на старую, но самую злободневную тему: быть или не быть на Востоке войне.

— Одного я не могу взять в голову: с какими же глазами самураи полезут на нашу границу? Ведь ихний Мацуока подписал с нами договор о нейтралитете. Зачем подписывал?

Этот вопрос давно волнует сержанта. За два месяца до нападения Германии на Советский Союз японский министр иностранных дел гостил у Гитлера. Узнал, конечно, что фюрер собирается пойти на нас войной, поскольку они союзники по разбою. И вот приезжает в Москву и заключает с нами договор о нейтралитете. В чем тут закавыка?

— Тут никакой закавыки нет, — ответил ему Масловский. — Все логично, все по-самурайски.

— Какая же тут логика? — не унимался Сапожников.

— Чтобы понять это, надо хорошо знать самурайскую психологию. Ведь договор-то они для чего заключили? Для своей выгоды. Поверим мы в их миролюбие, снимем с восточных границ все свои дивизии, бросим их на Запад. Граница останется голой, и тогда они запросто совершат прогулочку до Байкала, а там и до Урала. Чем плохо?

— Хитро придумали!

— Хитрость, рассчитанная на дураков. Посуди сам: кто же поверит в их договор, если они держат здесь против нас почти миллионную армию. Она им конечно же позарез нужна для завоевания Китая, но все-таки не берут отсюда ни одного полка. Почему? Вот тебе и нейтралитет. Соображать надо!

Разговор то утихал, то возобновлялся, а когда все умолкли, вдруг распахнулась дверь и в землянку не вошел, а прямо ворвался заметенный снегом замполит батальона капитан Кузнецов. Поднял руки и прямо с порога крикнул:

— Друзья! Сногсшибательная новость! Только что передали по радио. Наши войска окружили под Сталинградом двадцать две фашистские дивизии — триста тридцать тысяч человек! Вы представляете? Треть миллиона!

От неожиданности все онемели, а потом поднялся такой гвалт, что можно было только удивляться, как держится, не слетела крыша землянки. Забайкальцы обнимали друг друга, бросали короткие фразы: «Вот это да!», «Ну и ну!», «Треть миллиона!».

Бурные, восторженные возгласы покрыл сильный голос Масловского:

— Вот теперь я понимаю, зачем за Байкалом готовят лыжников. На Запад поедем — фрицев догонять на лыжах. Попомните мое слово! — Он поправил ремень, одернул гимнастерку, плотно облегавшую его ладную спортивную фигуру, задорно сверкнул черными с искринкой глазами.

— Ты можешь оказаться пророком, — заметил Кузнецов. — Это правда: лыжникам в обороне делать нечего.

Когда буря восторгов улеглась, Масловский сказал:

— Будем считать, что одна моя мечта уже сбылась. Осуществить бы вторую — и я самый счастливый человек на земном шаре!

— Что за мечта? — поинтересовался замполит.

Масловский с минуту помолчал, думая о чем-то своем, потом нерешительно, с запинкой ответил:

— Хотелось бы поехать на фронт коммунистом.

Кузнецов пристально посмотрел на Масловского и, расстегнув полушубок, сказал:

— Мечта законная и для командира передовой роты вполне осуществимая. Можешь рассчитывать на мою рекомендацию.

Предчувствие Масловского оказалось пророческим. На другой день пришел приказ сдать боевое дежурство у границы соседнему стрелковому батальону и начать интенсивные лыжные тренировки. Выведенные из подземных сооружений лыжники приступили к своему специальному делу. Тренировались с величайшим старанием от темна и до темна. Поднимались до света, обтирались по пояс снегом, им же умывались и после завтрака уходили на лыжах к соседнему железнодорожному разъезду. Покрывали за день десятки километров. Взбирались на вершины сопок и сбегали оттуда вниз, в заснеженную падь. Учеба шла под суворовским девизом: глазомер, быстрота и натиск.

Через месяц лейтенант Масловский вывел роту в поле на стрельбы. День стоял пасмурный. В степи мела сизая поземка. Неугомонный ветер сметал с сопок серый снег, смешанный с песком, и гнал его по широкой пади вдоль границы. В тучах снежной пыли катились, подпрыгивая, серые клубки перекати-поля, похожие на живые существа. Лейтенант Вялков, прикрывая лицо шубной рукавицей, пробурчал так, чтобы слышал ротный:

— Не замела бы нам эта пурга дорогу на Запад. Провалим стрельбы в такую пропасть, и скажут нам: «Не созрели, куда вам на Запад».

— Погода не нравится? — спросил ротный. — Это же золотая погодка — как по заказу! К фашисту при ясном солнышке не подкрадешься. Его, проклятого, надо бить вот в такую погоду, чтоб не успел оклематься.

Мишени расставили в занесенные снегом пади, что тянулись у подножия пологих сопок с запада на восток. Рота сосредоточилась на обратном скате сопки. Масловский подал сигнал, и лыжники по отделениям устремились на предельной скорости вниз, поражая короткими очередями расставленные там мишени.

Трудно, очень трудно было отыскивать глазом окутанные пургой мишени. Плотная снежная пелена по временам вовсе заволакивала цели. Но лыжники даже и тут показали высокое мастерство. Особенно отличилось отделение старшего сержанта Сапожникова, поразив все мишени с отличной оценкой.

Возвращались к землянкам темным вечером. Над степью кружились мутные тучи снежной пыли, застилали небо, заметали лыжные следы. Лейтенант Масловский был доволен и стрельбами и физической подготовкой подчиненных. Рота была такой, какой он хотел ее видеть.