На Забайкальском фронте - [69]

— Что с танкистами? — спросил он, увидев в дыму Ахмета.

— Все погибли, — ответил тот, задыхаясь. — Санька тяжело ранен. Спасать его надо…

Дышать стало совсем нечем. Дымились рулоны ситца, чадили свертки сукна. У дверей во всю ширь полыхало высокое багровое пламя — горела баррикада. Надо было выходить на волю, чтобы не задохнуться в этой душегубке. Но выходить нельзя. Самураи наседали, все чаще рвались у дверей гранаты, плотнее становился ружейный огонь. От контузии у Ермакова шумело в ушах, кружилась голова, подкашивались ноги. Его бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Зацепившись за мешок с чумизой, он упал, больно ударившись о дверной косяк. При падении разбередил ушибленный прежде локоть. Сморщившись от сильной боли, прижался к стене, закрыл глаза. Еще один огневой налет — и самураи с криками «банзай» ринутся в атаку. И тогда все кончится — держать их больше нечем.

Иван болезненно сморщился, рванул прожженный ворот гимнастерки, достал гранату, крепко сжал в руке: ею он взорвет себя и врагов, если хлынут навстречу. Но что такое? Атака почему-то задерживалась, огонь ослабевал. «К чему бы это? Уж не хитрость ли здесь какая?» — подумал он и насторожился. В наступившей тишине до его слуха долетел гул мотора, доносившийся как будто из-под земли. Гул заметно нарастал.

— Танки. Это же танки, — взволнованно выдохнул Ермаков.

— Может, японские? — нерешительно сказал Шилобреев, подбежав к двери.

— Какие тебе японские. С запада идут. Ты видишь, все самураи разбежались.

Шилобреев и Ермаков заспешили к воротам.

Приблизился рассвет. На востоке сквозь разорванные тучи с трудом пробивалась утренняя заря. Легкий ветерок разгонял стелящийся по земле дым, оттесняя его в горы. Купеческие склады уже не горели, а просто чадили. За кирпичной стеной что-то обвалилось, и в небо взмыл черный султан копоти, пронизанный мириадами мельчайших искр.

На полпути Иван и Филипп остановились, чтобы перевести дыхание, и вдруг услышали раскатистый треск пулеметной очереди, надрывный шум танковых моторов. Все ясно: пришли тридцатьчетверки. Вот почему так дружно улепетывали японцы!

Мимо ворот промчалась забрызганная грязью тридцатьчетверка и, лязгая гусеницами, помчалась к задымленным торговым рядам. За ней прогрохотала другая. Ермаков успел разглядеть торчавшую из люка приметную голову Андрея Хлобыстова и вцепившихся в десантные скобы братьев Охрименко.

— Наши! — выдохнул Иван, потом недовольно, с укором пробурчал: — Не могли пораньше…

Подбежал Ахмет.

— А Санька где? — спросил Иван, предчувствуя недоброе.

— Скончался… — печально ответил Ахмет.

Ермаков опустил голову. Ему жаль было до слез павших фронтовых друзей, с которыми делил в войну и горе и радость. Не пройдет летним утром по росистой траве Санька Терехин, не запоют больше голосистые танкисты, не увидит белых садов над тихой Шилкой мечтатель Сулико. И на приреченской улице в Ольховке вырастут уже не пять домов, как было задумано, а только три да две березки в стороне — в память о тех, кто сложил свои головы за Большим Хинганом…

Ермаков глухо кашлянул и направился к площади. Увидев в траве сорванный флаг, который приколачивал вчера Терехин, приказал:

— Поднять над городом флаг!

— Есть, поднять флаг! — с готовностью ответил Ахмет и, схватив красное полотнище, полез на крышу купеческого особняка.

Подойдя к Хлобыстову, Иван толкнул его плечом, упрекнул, сам, не ведая, за какие провинности:

— Что же ты замешкался, машинная твоя душа?

— Будто не знаешь, Ермак Тимофеевич… — с горечью ответил тот.

— Видишь, что получилось?

— И это после капитуляции! — возмутился Андрей.

— Прямо взбесились!

— Значит, мало били! — Хлобыстов взмахнул кулаком и с ненавистью поглядел на восток, куда скрылись японцы. — До моря будем гнать! До Порт-Артура!

Рев танковых моторов нарастал. В косых подвижных лучах двуглазых фар заходили, задвигались, будто проснувшись, мокрые серые фанзы. Около них мельтешили, подпрыгивая, черноголовые китайчата, суетились оборванные китайцы, махали над головами круглыми соломенными шляпами, кричали: «Вансуй, вансуй!».

Ивану хотелось сказать этим незнакомым людям добрые ответные слова, пожелать им десять тысяч лет жизни, но у него не хватало сил. Щемящая боль сжимала сердце, перехватывала горло.

Ермаков глянул на полыхавший над крышей флаг, тихонько привалился к дрожащему борту тридцатьчетверки. У него было такое ощущение, будто преодолел еще один самый крутой хинганский перевал, выбрался из затхлой пропасти и вот теперь, очутившись на воле, торопливо хватал сухими губами свежий воздух, жадно вбирал его крупными глотками, утоляя неуемную жажду.

НА СВЕРХСРОЧНОЙ СЛУЖБЕ

Над степью метался сильный порывистый ветер, гнал по небу разорванные облака, поднимал с дороги тучи сыпучей серой пыли и с яростью обдавал ею колонну. Он, казалось, хотел остановить упрямых людей, повернуть их вспять, но это ему не удавалось, и он уносился со свистом в мутную степную даль, точно почувствовав свое бессилие.

Подразделения прошли уже не один десяток километров. Из-под выгоревших солдатских пилоток струились мелкие капельки пота, оставляя на запыленных щеках темные извилистые следы. Пыль слепила глаза, хрустела на зубах. Опустевшие солдатские фляжки издавали на ветру сухой тоскующий звук. Все тяжелее ступали ноги. На повороте два солдата оторвались от строя и начали отставать. Скорей бы привал…