На всю дальнейшую жизнь - [3]

Презирая московский буран, они гуляли по бульвару, потом посидели в каком-то кафе, и Аля все время повторяла, как она рада их неожиданной встрече. Очень рада, очень.

— Это надо же: встретились в Москве! Не с каждым случается, — говорила она, поглощая пирожное. Скуластенькое ее лицо возбужденно вспыхивало ярким румянцем, темные глаза блестели. Видно было, какая она здоровая, уверенная, настойчивая. Роман не очень понимал, чем ее так обрадовала их встреча, но ее энтузиазм захватил и его. Ему тоже захотелось чем-то похвалиться, и он наплел черт знает чего. Нахвастал, будто он получил за свою книжку «кучу денег» и приехал в столицу просто так, «прожигать жизнь».

Она, конечно, не поверила.

— Подумаешь, какой фон-барон!

Пока он жил в Москве, они встречались на бульваре. Он и сейчас видит, как она в серой мохнатой шубке и розовой пушистой шапочке стремительно бежит к нему навстречу, и он тоже бежит к ней, и кажется им, что они очень долго бегут по бесконечному завьюженному бульвару. И вот наконец встретились. На ее светлых волосах, и на бровях, и на ресницах дрожат разноцветные искорки инея. И, кажется, даже на тонких губах, которые он тогда так и не догадался поцеловать.

Через неделю от «кучи денег» осталось столько, что едва хватило на обратную дорогу…

… «Наша ветхая лачужка и печальна и темна». Нет, все равно не уснуть. Почему-то ему представилось, что Аля все еще ходит там, на бульваре. Ходит и надеется на встречу. Хотя он знал, что она уехала из Москвы вскоре после него.

Он спустился с полатей, нашел за печкой свои валенки, надел их и стал ходить по темной избе. Буран затихал. Боев подошел к окну. Ночь была безлунная, но от снега исходило голубоватое холодное сияние. Вот так же сияли Алины глаза, кажется, голубые, но уж, конечно, не холодные.

Непонятно отчего, он вдруг отчаянно затосковал. Буран ли его растревожил, или воспоминания, но только он, прижав лоб к инею на стекле, сказал впервые вслух:

— Аля, я очень тебя…

…И недоговорил. Даже здесь, на таком расстоянии, он не сказал «люблю». Не хватило смелости? Нет, не то. Чего-то другого не хватило. Ответственности, наверное. Здесь лежала грань, заклятие, могучее слово, сказав которое, человек вступал в совершенно новую жизнь. А Роман так и уехал, не сказавши этого слова, и даже не понял, что Аля ждала его. Откуда же ему было знать, что женщины вообще ждут от мужчин больше того, чем сами мужчины предполагают. Он даже не мог и подумать, что она все уже знает и без слов и, возможно, сама его любит и только ждет, чтобы он первый сказал об этом. Пожалуй, это единственная привилегия, которую женщины поощряют. Во всем остальном они предпочитают высказывать свои желания. Ему только еще предстояло узнать все это. Заглядывая в голубеющее, занесенное снегом окно, он тосковал и думал о любви.

А тут постучали в окно. И, хотя Роман стоял у самого окна, первым этот стук услыхал старик. С печки послышался его дремучий голос:

— Скажи пожалуйста, приехали. До чего неудержимый человек товарищ Стогов!

Роман открыл дверь. Появился человек, такой огромный, занесенный снегом, как будто в сени вполз сугроб. Тут же в сенях он скинул тулуп, встряхнул его, прежде чем повесить на гвоздь, и только после этого вошел в избу. Да и то не сразу вошел, а сначала остановился у порога и хрипловатым с мороза басом спросил:

— Все ли здоровы?

Обстоятельный человек.

Экспедитор, как будто он и не спал, соскочил с печки:

— Давай сюда, к теплому. Коней-то прибрать? Как же это ты, Василий Федорович, по такой погоде?

Обминая прихваченную морозом заснеженную бороду, приезжий спросил, обращаясь к Роману:

— А ты, замечаю, не признаешь меня? Вместе с батькой твоим на конном заводе служили. Он жокеем, а я конюхом. Шустов я, вот как.

— Вот теперь узнал, — Роман протянул руку.

Старый конюх обнял его и прижал щекой к своей мокрой бороде. И вот только сейчас Роман по-настоящему вспомнил его, ощутив незабываемый запах конюховской, которым были пропитаны его детские воспоминания. И сейчас он различил эти запахи терпкого конского пота, дегтя, махорки.

— Узнал, — повторил он. — Ты, дядя Вася, меня на коня подсаживал, когда у меня ноги еще до стремян не доставали.

— Помнишь такой момент! — обрадовался старик. — А я теперь на строительстве конюхую. Товарищ Стогов сказал, что ты приехал, ну, я, значит, за тобой. Вот перекурим и поедем. Ждут тебя все твои знакомцы. Ты уж, смотри-ка, не всех и помнишь?

— Всех помню, — не очень решительно проговорил Роман.

— А забыл, так вспомнишь. Жить будешь у меня. Баба Земскова там все для тебя приготовила.

Баба Земскова — сестра Шустова. Звали ее Наталья Федоровна. Муж ее очень дружен был с отцом Романа, и погибли они вместе. В девятнадцатом году белогвардейцы расстреляли всех комитетчиков. Весь комитет бедноты. Расстреляли в Волчьем логу. Тут же и похоронили их, на зеленом холме, в березовой росташе.

— Как она? — спросил Роман про бабу Земскову.

— Говорю, дожидается.

— А как буран?

— А что нам буран! Снегу накидал, да кони, если не забыл, у нас не плохи.

— Волки не беспокоят? — Экспедитор широко зевнул мохнатым ртом. — Тут овраг — самое волчиное место. Недавно кабановские мужики насилу отбились.