На весах греха. Часть 2 - [13]

— Скромничаешь, дядя. У тебя есть серьезные книги.

Нягол иронически поднял брови:

— Какие? Что-то не припомню…

Елица назвала заглавия, как и предполагал Нягол, самые читаемые, самые хваленые. Бывали у него в жизни минуты упоения собой и языческой веры в себя? Бывали. Но тогда он был молод и это были только минуты. За ними наступали часы раздумий и самооценки, они тянулись мучительно. Оглядывая своих героев, он обнаруживал, сколько важного в их жизни и поступках упустил или просто обошел молчанием, следуя требованиям времени, странно романтичным на фоне реальности. Да, он так и не вышел за их рамки, хотя все отчетливее понимал, что любое молодое общество ревниво относится к своим ошибкам и болезням, в желании самоутвердиться умалчивает о них, пытается их завуалировать и даже эстетизировать. История, если смотреть на нее как на ушедшие в прошлое жизнь и нравы, полна природного материала, но по каким-то неписаным законам, а, может, из необъяснимого страха заглянуть в глубь самих себя, мы обычно предпочитаем события человеку, следствия — побудительным причинам. Вот тут-то я и грешен. Книги мои, как рецепты деревенского врача-недоучки: диагнозы неясны, а то и вовсе не поставлены…

— Серьезные книги, говоришь… Ладно, Ели, пусть так. Но подумай, что найдет в них подготовленный читатель, скажем, через сто лет? Полистает такой господин пожелтевшие страницы, а может, даже прочтет всю книгу — и почешет в затылке: ведь о нашем времени с его глубокими наглухо замурованными конфликтами издадут целые тома документов, воспоминаний, разборов. А что сделал я? Описал эпидермис, дал наставления насчет массажа, припарок… — Нягол помолчал. — Нет малышка, на одном этом большим писателем не станешь…

Дальше они шли молча, каждый погрузился в свои мысли, в свое внезапное одиночество. В ушах Елицы звучал его голос, грудной, удивительно спокойный; так может говорить только человек, убежденный в своей правоте. Плохо то, что за его словами она почувствовала правду, над которой раньше не задумывалась. Она совершенно искренне считала своего дядю маститым писателем и сейчас в эти неловкие минуты спрашивала себя: в чем ошибаюсь я и в чем — он? И разве я со всеми моими чувствами страдаю меньше, чем он — со своим беспощадным умом?

— Дядя, я знаю, как ты взыскателен к себе. Но даже если в твоих словах есть доля правды, в чем я убеждена, следовательно, ты осознал истину, а значит…

— Значит, сажусь и пишу нашего Дон Кихота, рисую Санчо, набрасываю нового Гамлета, — так, что ли?

— Я не об этом.

— А я об этом, малышка. — Нягол вздохнул. — Смешно, конечно. Все они написаны блестяще, причем в какие времена!.. Порой я думаю, что наш Санчо — это и наш Дон Кихот: сам себе господин, сам себе слуга. Всемирный насмешник, любитель зрелищ и доморощенный философ, всегда готовый посмеяться над миром, а уж потом — над самим собой. — Нягол посмотрел на племянницу. — Вот этой способности я не перестаю удивляться, хотя сам ею не обладаю.

Елица нахмурила лоб.

— Но ведь ты великолепно это сказал, ты это увидел, понимаешь? Ты готов его описать!

— В ни к чему не обязывающем разговоре — да, но на бумаге выходит совсем другое, — последние слова Нягол будто приколотил гвоздями и плотно сжал губы, это означало, что ему не хочется продолжать разговор.

Они не заметили, как подошли к селу.

Увидев их со двора, хозяева, почерневшие от загара как узловатые корни, засуетились.

— Всегда-то вы нежданно-негаданно! — добродушно заворчала Иванка. — Учились бы у больших людей, телеграмму бы отбили…

— Ну, завела шарманку! — добродушно заметил Мальо. — Заходите, милости просим!

Пока все рассаживались за столом во дворе, Иванка раз пять сходила в дом, вынесла тарелки, потом другие, поярче.

— Ну, садитесь, мужики по одну сторону, а мы, женская часть — напротив. Значит, ты осталась у дяди, это хорошо… Вот и Петко проводили в его вечное жилище, а жизнь продолжается, слышь, Нягол? Жизнь — она как родник: бьет струя, торопится, а куда? В желоб и обратно — в черноту… Мальо, чего сидишь, нарезал бы закуски!

А Мальо уже резал сухую домашнюю колбасу.

— Вижу, что вы живы-здоровы, — сказал Нягол — Вот и держитесь!

— А что старому репью содеется, — живо отозвалась Иванка, расставляя тарелки. — Уже и листья опадут, и стебель сгниет, а корень знай стоит, только толстеет да бороду отпускает… Так и мы, Нягол. Теперь после Петко мы на очереди…

— Этой очереди никому не миновать. Лучше расскажите, что у вас нового.

— Да что нового, все наши новости старые… Постой, есть и новое. У нас дачи начали строить.

— Дачи?

— С жиру бесятся, — понизила голос Иванка Молодежь не знает, куда себя девать: домов понастроили, обставили, накупили машины, теперь им дачи подавай. Хоть в трехсот шагах от дома, но чтобы дача была!

— Ну, ваше здоровье! — поднял руку Мальо.

Крепкая виноградная ракия обожгла Елице горло, и она закашлялась.

— Молодые нынче не одну коровку доят — у них и общее, и частное, тому плитку починит, а тому нагреватель для воды поставит или залатает, нация же техническая, вот деньги-то и текут. В городе тебе зарплата с высокой пенсией, тут тебе курорт и заработки налево, а как в поле работать — так мы пенсионеры.