На Васильевский остров… - [21]

Я делал вид, что меня эта суета не касается, но упоминание моего имени Орловым Новака коснулось: до этого он держался со мной как с достойным уважения соучастником, но тут вдруг недобро усмехнулся: «А что, ты ему подходишь – толковый, смирный…» Это он-то буйный, пять лет протолкавшийся по комсомольским посиделкам, не стеснявшийся признаться, что помнит объем производимой в СССР стали, из-за которого я в очередной раз лишился повышенной стипендии. После этого при встречах с ним я долго ощущал на лице невольную гримасу брезгливого сострадания… Потом-то прошло. Но сейчас опять вернулось. Теперь он где-то в Мичигане (боже, «У нас в Мичигане» – и Боб!..), говорят, одно время сидел без работы, был, при его социальном честолюбии, совершенно раздавлен, но теперь вроде бы снова получает свои восемьдесят тысяч в год. Он их вполне заслуживает – он умен, эрудирован, упорен, неприхотлив: отказывается различать восхитительное и скучное – ставит реальность выше капризов. Это идеальный тип для прикладных сфер.

Не то что я, норовивший слизывать только сливки. И не Женька, все старавшийся ухватить нахрапом. А ведь и Женькин след затерялся где-то в Штатах. Перед выпуском он что-то зачастил с негодующими разговорами, почему, мол, советский научный работник не имеет возможности более или менее быстро купить квартиру, автомобиль – обсуждать такие очевидности было так же скучно, как протестовать против внезапных Женькиных филиппик против Господа Бога, которого, разумеется же, нет, но примитивность аргументации все-таки побуждала к вялым возражениям: божественные цели и атрибуты лежат за пределами нашего разума, а советская наука не направлена на прибыль, и потому мы хотя и бедны, зато свободны… «Из Болгарии можно через Триест перебраться в Италию, а оттуда вообще открыт весь мир!» – гордо откидывал волосы Женька. И он действительно прорвался в Болгарию сквозь заслоны военкомата, хотя постоянно возмущался тем, что Зарницыны болгары (все как один красавцы) не испытывают заметной благодарности за освобождение от турецкого ига и, более того, цинично относятся к подвигу русского народа во Второй мировой: русские-де такие пьяницы и обормоты, что им все равно, жить или помереть. Это притом, что сами союзничали с Гитлером! Женька как-то вдруг обнаружил, что Зарница стесняется показывать его своим знакомым: «Это все равно что мамы стесняться!» – воскликнул он со слезами на глазах (мама у него с языка не сходила).

Вместе с тем стоило Женьку поддержать – да они-то кто такие, эти болгары: у нас вот и Пушкин, и Толстой! – как Женька тут же оскорблялся за жену и объявлял, что некий международный конгресс признал лучшим поэтом всех времен и народов Христо Ботева – так ему растолковала Зарница (оспорить – задеть ее, то есть его, честь), личным другом семейства которой, кстати, является великий Гяуров. А кроме того, болгары создали остроумный анекдот: по телефонному аппарату, по которому Тодор Живков говорит с Брежневым, можно только слушать, а говорить нельзя. (Чем болгары меня сразили по-настоящему – слово «пичкать» воплощает у них высшее неприличие, происходя от столь же неприличной «пички» – отнюдь не пичужки.)

Когда разнесся слух, что Женька действительно бросил в Софии беременную Зарницу (в России он был очень озабочен ее бесплодием – «ороговение матки» – и даже водил ее в Военно-медицинскую академию, где сразу, по его словам, заинтересовались чрезмерным оволосением ее щек) и через Триест перебрался в Италию, я даже подумал, что Женька невольно спровоцировал слух своей болтовней. Однако лет через пять-пятнадцать кто-то будто бы видел его в Штатах – в хотя и подержанном, но все же автомобиле. А еще через год-десять я услыхал, что Женька погиб в Сальвадоре. Надеюсь, вранье. Но тем не менее тогда меня эта новость сильно взволновала, хотя, казалось бы, с чего? Ведь для моей памятливости на низкое времени с его дипломной эпопеи прошло гораздо меньше, чем сейчас.

На преддипломной практике он попал к доценту Лаврову – жеманному Герингу, томно, едва ли не грассируя, выговаривавшему в телефонную трубку: «Поверьте, Людмила Донатовна, это экстра-, экстраважно». Лавров препоручил Женьке исследовать блуждающую особую точку какого-то электромагнитного уравнения из его докторской, но вскоре у них, естественно, разыгрался принципиальный конфликт, в результате чего Женька перед лицом усмехающегося Орлова обличил Лаврова в неумении дать точное определение блуждающей особой точки. В награду Лавров впаял ему совершенно убойную дипломную тему: Гималаи формул без проблеска идеи. Женька горел, иссыхал – разумеется, я не мог не прийти ему на помощь: я поделился с ним собственной темой и упросил своего Семенова сказаться Женькиным неформальным руководителем и будущим рецензентом. («Он заставляет себя уважать», – с гордостью сообщил Женька торжествующей Катьке, прослушав нашу дискуссию с Семеновым, почему-то не улавливавшим одной тонкости, связанной с интервалом продолжимости.)

В ту пору я сам пылал ликующим огнем, чуть не ежедневно выдавая новую плавку, так что на отрешенном лике слепца Семенова проступала нежность – не ко мне: что такое личность в сравнении с формулами, которые она творит! «Это будет покрасивее, чем у Черепкова», – я до полуночи благоговейно вникал в черепковский метод, опубликованный в олимпийски недосягаемом журнале «Прикладная математика и механика» («пээмэм», как небрежно бросали посвященные), а часа в три вскочил с колотящимся сердцем, чтобы трясущейся авторучкой проверить внезапную идею, позволявшую упростить Черепкова раз в тысячу. Затем осторожненько, с оглядкой я принялся за матричный метод самого Орлова и, решившись втупую развернуть основной характеристический многочлен, после многих кувырканий обнаружил, что он линеен по управляющим параметрам! Это как если бы у кенгуру вместо кишечника оказалась флей… да нет, флейта пустяк – с линейностью характеристического многочлена не сравнится ничто на свете! Орлов, как танк, прогрохотал над этим подземельем, стремясь захватить побольше территории, а между тем из линейности сразу выводилось, что задача Орлова в условиях неопределенности сводится к пересечению к-мерного (камерного, по выражению Мишки) линейного многообразия с областью Гербовица. Радость вроде бы и невелика, ибо, как выглядит область Гербовица, не знала ни единая душа, но я вырастил пучок кривых (каждый побег – электрический подскок в три часа ночи), которые заведомо ей принадлежали… Достаточные условия пересечения оказались грубоватыми, зато первыми в истории человечества, а при к = n-1 вообще исчерпывающими. «Это имеет смысл опубликовать», – надменно произнес Семенов, непроницаемый, как полинезийский идол.