На трассе — непогода - [7]

Так он лежал под сосной на траве, впитывая в себя тревожную сладость видения, когда к нему подошел Спешнев, присел рядом и сказал:

— Вот так, Миша, живем и красоты не видим.

Он раздраженно посмотрел на него, понял, что все испорчено, встал и хмуро сказал:

— Ладно, пойдем пить водку.

Все ждали, что он скажет тост, вроде того, что, мол, пусть ловится хорошо рыба малая и большая, — так было заведено, — но он молча приподнял стопку, с трудом отпил из нее глоток, водка показалась скверной. На лужайке заговорили, Зыкин вспомнил какой-то анекдот. Жарников, чтоб не заметили его отчужденности, посмеялся со всеми, хотя и не слышал, о чем речь. Видение еще жило в нем, не отпускало, и он стал думать, что все эти приехавшие с ним люди вернутся к ночи домой, привезут рыбешки, станут рассказывать женам и детям, как все тут было, непременно скажут о нем — кто уважительно, кто с насмешкой, — а он войдет в свою квартиру, где только бродит, как тень, заика Фаина, ждет его, чтоб подать ужин. Спать он будет, как всегда, скверно, может быть, за ночь раз, а то и два его поднимут телефонным звонком — тут сам виноват, дал такой приказ: в случае чего будить безо всякого, — а на таком большом заводе без случаев и ночи не бывает, — а утром примет холодный душ — и опять на завод. И так изо дня в день, изо дня в день — без просвета. «Как же дал я ей уехать?» — думал он о Нине.

Не первый раз он спрашивал себя об этом, и вовсе не для того, чтобы найти ответ, а заглушить тоску, много раз возникала в нем мысль: взять бы да и поехать к ней, чего проще, — и он привык к этой мысли, она прижилась в его сознании и казалась не тревожной, а даже приятной, и легко исчезала, когда кончался досуг и начиналось дело.

— Время легче всего растрачивается людьми, — это говорил Спешнев Зыкину. — А потом эту потерю не исправишь, не подберешь — неразменная монетка. Потеря времени не просто минуты, часы, сутки, а утрата людской энергии. Кто у нас ее подсчитал?

Спешнев любит такие споры. Умница мужик, за ним Жарникову как за каменной стеной. Тут он снова увидел лицо Нины. «Что же это я, как теленок, раскис? Решить не могу. Поехал бы — и все!» — и показалось ему сейчас это таким простым, таким легким, что он тут же представил, как это могло быть: сесть в машину, прогнать ее сто двадцать километров до Свердловска, а там на самолет — одна ночь, всего одна ночь, и он на месте, день-два пробыть с Ниной, обговорить все — и снова сюда. Деньги у него есть, на что ему их беречь. Да ничего и не случится за это время, есть Спешнев, есть другие, и если полететь на субботу и воскресенье, можно и еще два дня пробыть, глядишь, никто не хватится, а если и хватится, Игорь Спешнев что-нибудь придумает. И впервые за все время с тех пор, как уехала Нина, он ощутил решимость и тут же понял: не сделает он этого сейчас, то так все и останется только в нем, и тут же радостно подумал: «Еду. Точка!»

Михаил Степанович встал, кивнул Игорю, — мол, отойдем, — и, пока Спешнев поднимался, перехватил ревнивый взгляд Зыкина: что это, дескать, там за тайны?

Они отошли к берегу озера.

— Слушай, — сказал Жарников, — я уеду сейчас. Пусть тут все остаются, рыбачат…

— Что-нибудь срочное? — деловито спросил Спешнев.

— Личное, — ответил Жарников. — Я дня на четыре, а то и пять. Вроде отпуска.

Вот тут Спешнев удивился, хотя бывало это с ним редко.

— Но… — протянул он.

— Знаю, — поморщился Жарников. — Никого в известность ставить не надо. Суббота и воскресенье — мои. Я их уже два года не видел. Остальные дни — отгулы. Имею и я право.

— Куда же поедешь, если не секрет?

— Арсеньево слышал?

— Где-то в Приморье… Постой, да туда же, наверное, тысяч девять километров.

— Я — самолетом. Сказал: не больше пяти дней.

— Ну, раз решил… — сказал Спешнев. — Только позволь, я провожу тебя, у меня знакомые в аэропорту.

Спешнев ничего о Нине не знал, да и незачем ему было это знать, больше спрашивать не стал, тем он и хорош: говорят ему «надо» — понимает.

Вот так он уехал. А сейчас, когда очутился вдали от своего поселка, все свершившееся стало казаться нереальным, дурным сном, и рассказать его случайному встречному он не мог, хотя и чувствовал в себе сильнейшее желание обрести равновесие, освободиться от осадков этого сна. Как мог объяснить он свой порыв — взрослый, серьезный мужик, на плечах которого столько деловых забот? Ночью, когда летел он в самолете из Свердловска, радовался своей решимости: ну, и правильно, ну, наконец-то мог же я хоть раз почувствовать в себе полную свободу; захотелось — и полетел, а то черт знает, сколько условностей накрутил вокруг себя, — и ему было хорошо от этих мыслей, казалось, что они возвращали его в полузабытый, лихой мир юности, когда наступали мгновения, наполненные ощущением: «Все нипочем!» «А ведь и сейчас могу!» — гордился он перед собой. Так было с ним до той поры, пока не оказался он в пасмурное утро перед длинным табло на вокзале, где против названии каждого города однообразно повторялась табличка с надписью: «Вылета нет». Тут-то он и опомнился: «Да как же это я!.. Какой-то удар у меня, что ли, был?.. Это же надо — совершить такую глупость!» То, что казалось ему правильным, даже необходимым, стало выглядеть теперь нелепым, он и слов-то не мог подобрать, чтоб обозначить свой поступок; конечно же в кругу его коллег поступок этот мог выглядеть только смешным, а перед женщиной, к которой он стремился, — жалким: вот, мол, не выдержал и прилетел за тридевять земель на поклон. Мысли эти мутной скверной оседали на душе, угнетая Жарникова все более и более. Единственное, что ему сейчас хотелось бы, — это снова очутиться в своем обширном кабинете, — он любил его по утрам, когда пахнет свежевымытыми полами, большой ковер чист, не затоптан, помещение проветрено от табачного смрада. Какую бы ночь ни провел Жарников, но когда переступал порог кабинета, чувствовал бодрость, словно выходил на арену, где ждало его несметное количество неожиданностей. «Как же там, на заводе, — и без меня?» — подумал он.