На той войне - [52]

Раненых было пока не очень много, но до железной дороги далеко, и пришлось бы туго, если бы не польские крестьяне. Они с утра приезжали на санях, выложенных сеном, прихватив с собой перины, теплые одеяла, всякую снедь, и наперебой предлагали свои услуги. К обеду, однако, поток подвод иссякал.

— Нельзя ли еще вечером несколько лошаденок? — намекал Коршунов неожиданным помощникам.

— Не можна, — отвечали, — никак не можна — бандиты в лесах, а мы без оружия.

Вечерами раненых увозила на станцию Таня Дроздова, ее перевели работать в эвакопалатку, с шофером Губановым. Возвращались часов в пять утра, и почти всегда на обратном пути машину обстреливали. Губанов на всякий случай брал с собой автомат и гранаты, пару «лимонок» засовывала в карманы и Таня. Везло им, наверно, потому, что перед каждым рейсом Губанов, хитровато прищуриваясь, просил:

— Ну, Танька, соври что-нибудь на счастье.

Таня что-нибудь «морозили» своим быстрым говорком и залезала в кузов к раненым. Сдав их, садилась в кабину, брала у шофера автомат и говорила:

— Ты, Леша, не боись. Если начнут наступать, лесину поперек дороги повалят, я им как врежу, как врежу, сразу целую роту положу. Я знаешь как стреляю? Все до одной пули в яблочко укладываю. В десятку только никак попасть не могу.

— Типун тебе на язык — о лесине-то к чему поминаешь? Но ври, ври, Танька, быстрее доедем. Ты сама-то чего-нибудь боялась?

— А как же? Я всю жизнь, Леша, боюсь. В школе экзаменов больше смерти, на работе — начальства, на войне... По машине бьют, Леша?

— По нам с тобой, — подтверждал Губанов, нажимая на газ.

— Может, и мне пальнуть?

— Валяй.

— Так он у тебя не стреляет!

— На предохранителе стоит!

— А где у него предохранитель? Покажи, Леша.

— Иди-ка ты... Нашла время, — прижимался к рулю Губанов. — Фу, кажется, проскочили! — вытирал со лба пот и косился на Таню: — Сколько вместе ездим, и все не пойму, когда ты травишь, а когда и правду говоришь. На самом деле не знаешь, где предохранитель у автомата?

— Да знаю, Лешенька, знаю, но я подумала, что стрелять нет нужды, чтобы не вызвать ответный огонь. Они били на звук, и пули мимо летели, а огонек бы увидели, так по-настоящему врезали. Я ведь тоже кое-что соображаю.

— Это хорошо.

— Угу. Но я тебе не успела рассказать, когда я больше всего боялась. В Латвии вы на новое место уехали, а нас с Ольгой Максимовой оставили с послеоперационными. Стояли мы в лесу, на горке, помнишь? Так вот, ночь проспали спокойно, а утром видим — самолет иностранный на поле садится. Двое из него выходят, с автоматами, и в гору поднимаются, ладно еще не на нас прут. Сколько они в лесу пробыли, не знаю, нам показалось, что вся жизнь прошла, но возвращаются с какими-то тюками, и уже четверо. Садятся в самолет и улетают. После этого мы весь день поджидали — выйдет на нас банда или нет. А еще, когда черт занес батальон вперед наших частей в какое-то болото. Вечером встали, Прокофьева Маша, кажется, пошла в хутор за водой и у колодца с немцем лоб в лоб столкнулась. Ведром в него запустила и назад, а он еще быстрее от нее. Оборону тогда круговую заняли, помнишь? И всю ночь на кочках просидели. В тот раз у меня не только зубы, но и коленки чакали. Да и у тебя, поди, тоже... Что, уже приехали? Быстро сегодня обернулись. Скорее бы уж на новое место перебираться. Надоело мне с тобой ездить, Леша. Крутишь свою баранку, крутишь — ни словечка не вымолвишь.

* * *

На земле стоял январь сорок пятого. Последний день его первой декады. На перроне было шумно, но не весело — медсанбатовцы провожали Любу Филиппову, теперь уже Высочину. Рожать уезжала Люба, виноватой себя чувствовала и перед подругами, и перед всем миром. За длинные и мучительные последние дни и себя показнила достаточно, и Сашу повинила.

И он сам не свой. Сапоги новые для Любы раздобыл, продуктами на дорогу обеспечил, подруги еще много натащили, можно бы и спокойным быть, а казалось — не все сделал, что мог, надо бы еще что-то.

— Береги себя, слышишь? И не волнуйся, тебе нельзя, — просит Любу.

— Ладно. Ты о себе заботься и не лезь куда не надо. Пиши почаще.

— Обязательно. И ты тоже.

О чем еще можно говорить при расставании?

Гудок паровоза. Последняя суматоха у вагона. Полные слез глаза Любы проплывают в черном проеме дверей теплушки. Перегнулась через брус Люба. Ветер отбрасывает назад ее косы.

Саша бежит за вагоном, какое-то время видит жену, потом последний взмах ее руки. Он замедляет шаг, останавливается и торопливо лезет в карман за папиросами.

11

Маша Семенова сопровождала до санбата ходячих и возвращалась тоже пешком. Пробовала голосовать, но водители будто не видели ее.

Впереди с каждой минутой нарастал гром. Начиналось наступление. Санроты на месте не было. Пошла к Висле — куда еще идти, если все к ней мчатся? Километра три протопала, и повезло. Подбежала к остановившемуся танку — десантники ей руки подают:

— Садись, сестренка. С тобой и умереть не страшно.

— А вы куда?

— Пока на ту сторону, а там прикажут.

— И мне туда же.

На танке Маше Семеновой ездить не приходилось. Боялась, что свалится, под гусеницы попадет, но нашла какую-то железину, вцепилась в нее и успокоилась.