На своей шкуре - [9]

Когда ее наконец закатывают в помещение, где безмолвная и грозная стоит большая машина, этакий сверхмонстр, ей нужно лишь перебраться с койки на узкую платформу — опять невозможная задача, ведь на помощь-то позвать некого, экстренная бригада, слышит она. Задержались только ради нее. Она пережевывает слово «экстренный». Молодой врач показывает ей кружку: надо быстренько выпить. Но это невозможно, испуганно говорит она. Вы должны. Именно эта жидкость и необходима как контрастное вещество. Она пригубливает кружку, что-то льется в рот, ничего более омерзительного ей в жизни не доводилось ни есть, ни пить. Глотки, один за другим, без передышки. Она еще не отвела кружку от губ, а все проглоченное сейчас и выпитое раньше, в палате, фонтаном хлещет наружу, пачкая рубашку, простыню, пол, — неловко, но какое облегчение. Две медсестры пытаются обтереть ее, привести в порядок, даже чистая рубашка вдруг появляется; она говорит: Ну вот, все без толку, однако молодой врач отступать не намерен. Он сделает инъекцию контрастного вещества. Почему же он сразу так не поступил, думает она, но молчит. Зачем эта пытка питьем, зачем это мерзкое пойло. И сама же храбро отвечает: наверно, инъекция — самое крайнее средство.

Теперь все ждут, пока инъекция подействует. А она между тем спускает мысли с поводка, и они торопливо шныряют вокруг, в поисках какого-нибудь предмета, за который смогут уцепиться, когда меня, будто хлеб в духовку, задвинут в тесную трубу, перед жерлом которой я лежу. К сожалению, ничего утешительного в голову не приходит, к сожалению, мысль, какой я до сих пор избегала, настигает меня именно здесь, теперь ее уже не стряхнуть, — мысль о том, что Урбан пропал. Теперь, как назло теперь, уже не вытеснить из памяти известие, которое недавно сообщили по телефону, Рената сообщила, его жена, когда-то близкий мне человек, но оттого, что мы избегали контактов с Урбаном, теперь тоже чужая. Ее голос я узнала сразу, однако ж не поняла, чту она с перепугу выпалила: Ханнес пропал. Ханнес? — едва не переспросила я, но вовремя вспомнила, что наш бывший друг, которого все, даже Рената, всегда звали по фамилии, Урбаном, носил имя Ханнес. По силе охватившего меня испуга я догадалась: произошло что-то скверное. — Пропал, что значит «пропал»? — То и значит, что сказала: пропал, не вернулся домой. — Откуда? — Из института. — Когда? — Неделю назад. — Его ищут? — А как ты думала. Всеми способами. — Во мне грянули набатные колокола. — Она, сказала Рената, просто хотела известить меня, чтобы я узнала об этом не из газет. Будто такие вещи печатают в газетах. Рената повесила трубку прежде, чем успела расплакаться. Я почувствовала, как во мне оживает давняя симпатия к ней, а против Урбана поднимается что-то вроде злости: надо же, причинить ей такую боль. И странное чувство ответственности, будто я обязана отправиться на поиски, пойти по его следам. А теперь вот он идет по моим следам, даже сюда добрался.

Мало того, что из тесной трубы выглядывает только голова. Вдобавок отсюда нипочем не вылезешь, ни в паническом страхе, ни в смертельном, о котором пока и речи быть не может, есть только предчувствие, что в этой трубе и без всякой клаустрофобии натерпишься страху. Но до поры до времени страх можно отодвинуть подальше, если сосредоточиться на командах, какие из-за толстой стеклянной перегородки отдает мне в микрофон безликий женский голос: Вдохните — задержите дыхание — выдохните. Голос этот понятия не имеет, как трудно выполнять его несложные приказы, снова и снова, уже целых десять минут, ведь круглые часы над дверью в темное помещение за стеклом попадают в поле моего зрения, когда я чуть склоняю голову влево, а повернув голову немного побольше вправо, я вижу пляску зеленоватых линий и цифр на мониторе маленького компьютера, в совокупности и при надлежащей интерпретации эта пляска даст врачу, который, надеюсь, умеет ее прочесть, важные сведения о происходящем в моей брюшной полости. Тошноты, что по-прежнему то и дело подкатывает к горлу, компьютер не замечает, но, если, как сказал радиолог, нам посчастливится, он выявит контуры абсцесса, повинного в моем лихорадочном состоянии. «Посчастливится», сказал он, а я осталась серьезна. Я ему не скажу — подумать об этом и то едва смею, — что соглашусь почти на все, только бы выйти из этой трубы. Куда девать руки, закинутые за голову, где пристроить кисти, уже начавшие затекать. Вдохните, задержите дыхание, выдохните. Я пытаюсь приспособиться к этому ритму, пытаюсь украдкой раз-другой вздохнуть в собственном ритме, пытаюсь под шумок кашлянуть, причем так, чтобы безликий, слегка искаженный механический голос меня на этом не поймал. Вдохните — еще пятнадцать минут, и всё кончится, а вероятно, даже меньше пятнадцати, ведь требовать от меня такого немыслимо, по сути кощунственно. — Сосредоточьтесь, пожалуйста. — Ничего от них не скроешь.

Спокойно. Спокойно спокойно спокойно. А ну-ка, возьмем себя в руки. Теперь я дышу совершенно механически, как желает голос, и при этом мне являются картины, возникающие сами собой. Мы втроем — ты, Урбан и я выходим из аудитории доктора Лангханс. Я вижу нас, мы молоды, точь-в-точь как на фотографии тех лет, я вижу и улыбку Урбана, позднее ты обратишь на нее мое внимание: Видела? Его ироническую усмешку? Конечно, ты слышал, что я сказала Урбану: Нынче ты вправду был хорош, — на что он, с этой иронической усмешкой, ответил: Стараемся, как можем. А ты, когда мы шли по мосту через Заале, в темноте, заметил: Он ведь разыгрывает сопричастность. Насмехается, разве ты не видишь, — над текстом, над Лангханс, над всеми нами, над тобой. Я этого не видела. Не хотела видеть. Усмешка не просто ироническая, сказал ты. Дьявольская. Итак, слово было произнесено, я ему противилась, а оно все крепче в меня вцеплялось. Лишь спустя много лет это слово смогло вновь прозвучать между нами, и в свою очередь я лишь спустя много лет смогла доверить тебе догадки насчет главного урбановского изъяна и главной его тревоги, осенившие меня, когда он блистательно интерпретировал текст, который мы, остальные, еле-еле осилили: г-жа Лангханс выбрала для семинара по развитию выразительной речи «Тяжелый час» Томаса Манна