На суше и на море - [57]

— Простите, парк этот доходит до университета? — спросил я решительно, но любезно, возможно, с легким немецким акцентом, который порой возникает в аналогичных ситуациях, хотя в принципе я говорю без него, может, излишне с постпозитивным местоимением, которое не подходит коллоквиализмам, но наверняка не давая повода для реакции, цитирую:

— А на хрена тебе, парень, университет?

Это уж было слишком. На хрена мне университет? Мне университет? — тыкал я пальцем себя в грудь, в которой зрел взрыв. Это я, а не кто-то другой был ему нужен.

— Без меня, — прикрикнул я на пьяницу, — вы были бы провинцией! Никто бы вас не понял! Никто бы о вас не вспомнил, вы пропали бы без вести, неужели пример народов, у которых в типографии не хватает шрифта, ни о чем вам не говорит? История вас ничему не научила? Вы что же думаете, что мир будет вслушиваться в вашу пьяную дикцию, полную запинок и обезоруживающей (даже у меня были трудности с произнесением этого слова, я вынужден был сделать две попытки) — обезоруживающей икоты, бьющей где попало, способной разорвать дифтонг?

— Мужик, спокойно, — обратился ко мне тот, что был пониже, не прибегая к звательному падежу. — Ты лучше добавь пятерку, не хватает, — протянул он ко мне раскрытую ладонь, полную мелких монет, серебра и поменьше номиналом, меди.

Я не скуп, отнюдь, наше призвание предполагает щедрость. Сколько раз бываем мы вынуждены отвергнуть искушение, чтобы сказать нечто оригинальное, свое. Мы легко смогли бы сами заполнить книжные магазины и библиотеки. В конце концов, никто не написал такого количества романов, сколько существует переводов. Но автор — это как вид, находящийся под охраной, и вместо того, чтобы конкурировать с ним, мы размножаем его. Мы точь-в-точь племенная станция осеменения — а потому совершенно неуместным было сравнение (к которому прибег исландский прозаик) перевода с половым контактом в презервативе: «Вроде, — сказал он, — то же самое, а все-таки нечто иное». Мы — люди скромные, никто из нас не рвется в первые ряды, несмотря на то, что никто лучше нас не знает, как в него попасть, никто не проник так же глубоко в тайники произведения, не обнаружил его слабости, мы стараемся их исправлять, а значит — каждый последующий перевод может быть лучше, чем предыдущий и чем оригинал, бездвижный раз и навсегда, никто, никто… — повторял я это слово, потому что знаю, что для многих (мой оппонент здесь не был в одиночестве) — мы никто.

Я не скуп, разве не я собирался дать пятерку, даже две, причем не исключено, что одной банкнотой? Неужели я не добавил бы, если бы на самом деле не хватило? Я, о котором, когда говорит министр (как знать, может, именно в этот момент, открывая заседание), неизбежно звучат вроде дворянских титулов при фамилии утверждения о моих (цитирую) колоссальных достижениях (вариант: колоссальном вкладе), о (еще не конец цитаты) заботе по приумножению сокровищницы, о снискании благодарности, — и после всего этого я бы поскупился дать мелочь? Я, который дни и годы провел над чьей-то рукописью, стараясь дать ей новую жизнь, я, обогащавший метафоры, перекрещивавший их семантические поля, клонировавший рифмы в поэзии, безжалостно искоренявший их в прозе, и после всего этого я должен был пожалеть денег пьянчужкам? Я всегда творчески подходил к вопросу и охотно добавлю еще десятку.

Я уже полез за бумажником. Дам, подумал я, не обеднею. Так вот, только полез я за бумажником, как пришел в себя тот из троицы, что лежал наискосок на откосе, а поскольку был абсолютно не в курсе дела, он предложил ex abrupto с самого начала, чтобы Витольд или Виктор (— Витек, — обратился он к нему, употребив уменьшительную форму в звательном падеже) приложил меня, а не упрашивал.

— Охренел, что ль? — услышал я сказанное кем-то из них, но обращенное ко мне.

Я еще не охренел, во всяком случае не до такой степени, как они о том подумали! Вопреки всей моей жизненной практике, именно я сделал первый шаг, опередив их, — именно я приложил Виктора (а он-то думал, что я не знаю сленга!). Начиная, как и положено, ab ovo — я дал ему пенделя в пах. Витольд согнулся пополам, зашатался, споткнулся о ноги как раз встававшего третьего и упал, швырнув при этом вверх горсть мелочи, которая рассыпалась вокруг на манер фонтана, будто всем нам, в соответствии с поверьем, предстояло вернуться сюда с женами.

Третий оказался среднего роста, центральным звеном, соединявшим низкого с Витольдом. Едва успел я констатировать это, когда как раз этот самый низкий и никак не могший тягаться со мной ростом, впрочем стоявший выше на откосе (который — снова я забеспокоился — а не обычная ли это насыпь всего-навсего?), протаранил меня головой, средоточием мысли. В последнюю секунду я успел немного отклониться, голова прошла по касательной, и я почувствовал удар в ключицу и одновременно боль в носу и теплый насморк, который (я увидел это краем глаза, пока еще что-то видел) уже тек по моему подбородку.

Однако до того, как до меня дошел сладкий вкус крови, меня поразило нечто другое: изо рта стукнувшего меня головой, пахнуло вовсе не алкоголем, а чем-то незаконсервировавшимся, гнилостным. Меня обманули! Пьяницы вовсе не были выпивши, они были абсолютно трезвыми, да и кто их там знает, может, они вообще непьющие. В тот момент, когда я их разоблачил, середняк пошел в атаку сзади с какой-то деревяшкой, палкой или просто суком, упавшим с дерева, а не какой-нибудь бейсбольной битой, о которой я начитался в самолете. Бейсбольная бита короче, зауженная у ручки и прежде всего — круглая, гладкая, приятная на ощупь, а я почувствовал явную шероховатость на спине, некое трение, произведенное (как тут же выяснилось) корой.