На суше и на море, 1979 - [38]
В корчме играла музыка: как обычно, басы и генсле, парни отплясывали збуйницки[4]. Мы посидели, поглядели и пошли дальше. Горела обветренная кожа на лице и оголенных руках, болели сбитые ноги, и сонной тяжестью наливались виски. Мы покинули этот волшебный мир, не оказав ему особого внимания. Но колдовские чары запали в душу, и мы вернулись. О, сколько еще раз мы возвращались к этим ритмам, к этому танцу и к этой музыке!
Потому что музыка эта волшебна, мелодия соткана из разных нитей, вплетенных в основу, похожую на килим[5]. Ты всегда старался различать в ней отголоски далеких сказочных времен. Словно в неизмеримом отдалении на крыльях этих тонов спешили к тебе толпы обитателей давнего мира. Отзвуки его еще таятся кое-где над Вислой, в глубине Свентокшиских гор — и здесь, ну конечно, и здесь тоже. Эта музыка и для меня открывает перспективу, только перспективу будущего. Хотя я будто бы и считаю, что человек не меняется и всегда останется таким, какой есть, но сердце подсказывает другое, и мне кажется, что «новый человек» будет ступать по нашей земле под звуки этой музыки.
Итак, мы к ней возвращались. Была как-то свадьба. Веселая, шумная, нарядная, радостная. Лошади, украшенные маленькими пирамидками пихтовых веток… а какие забавные безделушки, какие пестрые бумажки! И впереди на телеге эта самая музыка. Играл старый Бартусь — думаю, ту же мелодию, что мы слушали потом, на блестящем паркете парижского посольства.
А вот один вечер особенно запомнился. Была ночь — лунная, тусклый свет струился, подсвечивая высящиеся перед нами вершины. Между крыльцом и чернотой леса блестело белесое море вздымающегося тумана, готовое обнять нас и убаюкать. Музыка Бартуся хватала за душу сильней обычного, и знаменитая сабаловская нота[6] казалась более выразительной. Она была похожа на сверкающий многозубый венец, который чья-то рука погружала в подступающую мутную пелену, так что он то поблескивал жемчужинами, то угасал, приглушенный монотонной квинтой баса[7], которая, подобно этой пелене, время от времени заполоняла хату, крыльцо, луг, наконец, горы, норовя укачать нас в тумане своей наивной монодией[8]. Именно в тот вечер я увидел, что Гевонт[9] похож на поверженного рыцаря, смотрящего на луну. И тогда же мне показалось, что в самых банальных легендах есть сила и глубокий смысл. У меня было такое чувство, словно я впервые услышал о веселых менестрелях, которые — кто знает? — бродили, быть может, пол аккомпанемент этой наивной квинты с сабаловской песенкой на устах либо на генслях[10] по цветущим зеленым лугам пол стенами тесных городов, откуда охотно откликались радостные голоса.
В другой раз жил я недолгое время в глухой деревеньке, далеко-далеко, за Рабкой, за Обидовой горой, и не в деревеньке лаже, а в хате, которая вместе с еще одной хатой затерялась островком человеческого труда в недрах яров, в гуще еловых лесов. Из окна хаты открывался вид на море темного ельника, зазубренными крючьями впивавшегося в лазурь изумительно чистого в то лето неба. К ручейку надо было сходить вниз: маленькая плотника из камней задерживала пенистые струи в том месте, где пол рябиновым кустом я стирал белье и обмывал тело, опаленное жарким солнцем.
Уголок тот был забыт всеми, кроме господа бога. Сколько щедрот своих рассыпал он там в виде красок и форм: лишь в благословенной земле водятся такие веселые птицы, живут такие статные женщины. Только кабаны, в несметных количествах обитавшие в тех лесах, осаждали лунными ночами дома и поляны, превращенные в упорно возделываемые, хотя и неплодородные поля. Трещотки, расставленные по юрким ручейкам, должны были отпугивать алчного зверя от убогих нив. к которым влекли кабанов картофель и ячмень. Трещотки эти где-то в глубине леса ночью подавали голос, достигавший слуха пробуждающихся ото сна. словно знак вечного бдения природы.
Там-то я и узнал, что горы играют. Однажды — уже вечерело — в чистую горницу, гостеприимно предоставленную мне хозяином, зашел старый гэраль, который жил еще выше, в самой глубине Обидовского леса, и лишь изредка спускался в наши края. В жаркой горнице запах пихтового дыма смешивался с чадом от свиного сала; как обычно в своих странствиях, я поджаривал толстые ломти этого лакомства и, позвякивая вилкой о сковородку, слушал рассказы старика. Он сидел на лавке под застекленными картинками. Сам был сухой, с орлиным носом, но глаза, уже померкшие, не оживлялись ни при слове «танец», ни при слове «музыка». Когда я спросил насчет генсле, нет ли у него каких-нибудь старых инструментов, он ответил неохотно:
— Зачем в горах музыка? Горы сами играют!
Слово за слово, вопрос за вопросом, и я узнал, что у гор есть своя музыка. Нужно только в полночь, самое лучшее в полнолуние, но можно и при молодом месяце, забраться в гущу зарослей на склоне или даже залезть повыше, куда-нибудь на вершину. Там, приложив по старинке ухо к земле, а то и не прикладывая, услышать можно, как горы играют. Нс очень явственно, и потому сидеть надо тихо и вслушиваться долго. Тогда услышишь. А до кого дойдет такая музыка, предупредил меня старик, тому ее вовек не забыть, и будет она всегда при нем — ив поле, и в лесу, и за работой, и на гулянке. Хотелось мне у знать, будет ли и в городе эта музыка сопровождать меня и наигрывать на у хо. Про это старик ничего сказать не мог.
