На суше и на море 1975 - [23]

Повара у нас в ту пору действительно не было: сбежал наш кок. Трудненько было нам!.. Готовили пищу все по очереди. Сашка вечно пересаливал и первое и второе; Вова засыпал в камбузе, сморенный теплом печки, и суп у него выкипал, а картошка превращалась в черные уголья. Глухарь, тот умел готовить лишь странное блюдо под названием «шукрат»: сваливал в кастрюлю кислую капусту, картошку, морковь и свеклу. Он тушил овощи до кашеобразного состояния и перчил так, что, проглотив две-три ложки «шукрата», мы разевали рты и загнанно дышали…

И все же женщина — на шхуне?! «Я лучше повешусь на краспице грот-мачты, чем разрешу женщине подняться на шхуну», — заявил Мартыныч, лишь только услышал про Ленку. А шхуна уже готовилась к выходу в океан. Ранним утром мы поднимем якорь и отправимся в Петропавловск, а потом на Чукотку. Но мне не хотелось оставлять Ленку!.. На своей ночной вахте я ждал ее сигнала с берега… А может, она передумала?.. Ночь тихая, лунная. Гаснут огни в домах поселка, сгрудившегося своими домишками на самом берегу бухты; лениво, сонно лают там собаки, и Шкипер время от времени так же лениво отвечает им. Ворчит прибой. Вскрикнула на скалистом уступе морская птица. Вскрикнула дико, страшно. Может, оступилась во сне да и свалилась с уступа? Или схватил ее подкравшийся песец?..

Хожу по шхуне, жду. Приказав мне «глядеть в оба», Вова Петелькин дремлет в ходовой рубке, положив пухлую щеку на лоцию островов Тихого океана… Неужели передумала? Мелькает на берегу огонек. Вспыхивает и тухнет. Зажигаю спичку: «Жду тебя!» Минут через двадцать я слышу тихий плеск и склоняюсь над водой: толкая перед собой цинковое корыто с вещами, плывет Ленка. Сбрасываю штормтрап, и Ленка взбирается на шхуну. Встав на планшир, девушка спрыгивает на палубу, и я хватаю ее, трепещущую от холода и страха.

— Что тут происходит? — раздается вдруг голос Мартыныча. — Что-о?! Женщина?! Немедленно на берег! Петелькин! Эй, Петелькин, ты опять дрыхнешь, соня ты этакий!.. Женщина на шхуне!

— Не женщина, а… а девушка! — с отчаянием говорит вдруг Ленка. — И я… я очень замерзла.

Мартыныч угрюмо смотрит на меня, потом на Ленку. Поднимает взгляд на грот-каспицу. Достает трубку и коробку с табаком. Хмурясь, вталкивает в трубку табак. Усмехается.

— Ну что ж. Это меняет дело, — говорит он, а потом, прислушавшись, слюнявит палец и поднимает над головой: — «Береговичок» уже просыпается. Петелькин! Поднимай команду, через час снимаемся с якоря.

Оживает шхуна. Протяжно зевая, бродит от борта к борту Василий Никанорович: приспосабливается, где бы разжечь паяльную лампу. Без нее не заведешь двигатель. Уж так он устроен, наш малосильный «двигун» марки «Болиндер»: чтобы он заработал, необходимо раскалить медные головки на крышке цилиндров. «Не спали шхуну! — как всегда орет Сашка. — Эй, дядя Глухарь, кому говорю?..» Лает Шкипер. «По местам стоять, с якоря сниматься!» — урчит в медный рупор-мегафон Вова Петелькин. Приседает и размахивает руками на корме Борька. Просыпаются и лают на берегу собаки. Из кубрика поднимается Ленка, одетая, как мальчишка, в свитер и брюки. Моряки замирают, как в знаменитой финальной сцене знаменитой пьесы. «Твое штатное место вот тут, — говорю я. — Будем поднимать парус вместе…» Заводится двигатель, и шхуна разворачивается бушпритом в сторону океана. Сейчас мы выйдем из бухты и начнем поднимать паруса.

— Будешь тянуть фок-дирик-фал, — говорю я Лепке.

— Вот эту веревку?

— Веревку?! Фок-дирик-фал, поняла? А вот это нагель. Сюда будешь крепить. Поняла?

Стихает двигатель. Шхуна проходит мимо обрывистых скал, и утренний бриз начинает свои песни в голых еще мачтах и снастях. Ждем. Мартыныч оглядывает палубу и рявкает: «Поднять тр-ряп-ки! А ну, р-р-а-аз!..» Тянем фок-дирик-фал. Смуглое девичье лицо пылает румянцем. Прикусив нижнюю губу, Ленка нетерпеливо откидывает резким движением головы прядки волос, падающие на лоб, и глядит, как, постукивая сегерсами, поднимается вверх по мачте грота-гик. Она счастлива.

— Держись возле меня, Джим, и я сделаю из тебя настоящего моряка! — говорю я ей. — А ну еще, рр-а-аз!

Ветер ударяется в парусину, расправляет ее, и шхуна все быстрее и быстрее начинает уходить от берега. Ну вот и все! Закрепляем фал, глядим на остров. Кошусь на девушку: неужели всего несколько недель назад этот каменистый кусочек земли, затерянный в океане, казался мне лишенным всякой жизни?..

С появлением на шхуне Ленки я еще больше полюбил ночные вахты. Как Мартыныч хотел из меня сделать настоящего моряка, так и я — из Ленки. Она прилежно зубрила названия рангоута, стоячего и бегучего такелажа, быстро научилась плести коврики и, конечно же, лучше всех нас орудовала иглой, починяя паруса. Она была для нас, как сестренка, а для Мартыныча и Глухаря — дочкой. «Сестренка» стирала наши тряпки, чинила рубахи и брюки, штопала свитеры ы жарила по субботам пирожки с рыбой. А по ночам Ленка прибегала в рубку. Она становилась передо мной у штурвала и, сосредоточенно глядя на подсвеченную картушку компаса, вращала рулевое колесо. Вначале мы вращали его вдвоем, потом я стал снимать руки со штурвала, лишь время от времени помогая девушке удержать шхуну на курсе. Хорошо было нам! Кричали ночные птицы, раскачивалось между парусами небо, и я показывал девушке созвездия и рассказывал про искры из трубок моряков, про искры, превращающиеся в звезды…