На суше и на море 1975 - [21]

Из трубы судовой баньки, пристроенной в носовой части шхуны, на правом ее борту, вьется синий дымок. Дверь ее распахивается, и показывается судовой механик Василий Никанорович Глухарев. Кособокий, хромой, он странной подпрыгивающей походкой идет к кубрику. За веником отправился. Прошедший всю войну, неисчислимое количество раз продырявленный пулями и осколками, колотый штыком и битый прикладом, опаленный огнем и контуженный, Василий Никанорович все же дошел до Берлина и получил там свое последнее очень тяжелое ранение.

Мартыныч появляется. Заложив руки за спину, бродит по надстройке, как всегда, осматривая паруса. Останавливается возле открытого окна рубки, протягивает руку, и я подаю ему бинокль. Капитан разглядывает берег, возвращает бинокль. Спрашивает:

— Эй, Джим! Знаешь ли ты, что нужно, для того чтобы стать настоящим моряком?

— Уметь стоять на руле, знать все палубные работы… И пп черта не бояться, мой капитан!

— Знать астрономию! — выпаливает из-за моей спины Вова. — Чтобы всегда суметь точно определиться, в какой точке океана ты находишься. И еще нужно знать следующее… — передохнув, Вова начинает перечислять все дисциплины, по которым он сдавал экзамены и зачеты в мореходке.

Мартыныч усмехается. Лезет в карман за трубкой. Вова смолкает.

— Все верно, друзья мои, — говорит Мартыныч. — Чтобы стать настоящим моряком, нужно многое знать, многое уметь. И вот что еще: надо обрести веру…

— Веру?.. — переспрашиваю я. — Веру во что?

— Веру в своих товарищей, моряков, которые не подведут тебя в тяжелую минуту. А такие минуты бывают в жизни любого моряка. Веру в свой корабль, который, конечно же, прекраснейший на свете!.. Веру в то, что все это: океан, небо над ним, ветер, крики морских чаек и плеск воды — все это действительно нужно тебе, что без этого тебе ну просто невозможно жить.

— В общем определиться в жизни, — опять выкрикивает Петелькин. — Определить свое отношение к океану, правда, Мартыныч? Так вот я верую!

— Верую! — говорю и я. — Верю, что все это — навсегда. Что и я буду, как Вова…

— Владимир Сергеевич! — поправляет Петелькин.

— …как Вова… Владимир Сергеевич Петелькин, буду штурманом, а может быть, капитаном.

— Африка, — говорит Мартыныч, ткнув в сторону берега пальцем.

— Африка?! — несколько оторопело произношу я и гляжу на обрывистый мыс: скалы сине-зеленые, будто дым от костра, в котором горят сырые дрова, кедрачи. Пустынность. — Шутите?

— Так называется этот мыс, — поясняет Петелькин.

Мог ли я в тот день предполагать, что пройдут годы, но я не расстанусь с океаном, не отступлюсь от него и помощником капитана вернусь на Камчатку на траулере, носящем название этого мыса?

Не знаю, почему, но мне правились ночные вахты. В ночных вахтах было что-то таинственное, неизъяснимо волнующее. Все спит: небо, океан, рыба в его глубинах, птицы, отставшие от шхуны и опустившиеся на воду… Спит, покачиваясь в скрипучих копках, команда; спит, уронив голову на карту, Вова Петелькин, спит сладко и беспробудно. «Толкни меня, если Мартыныч появится», — обычно просит он, и я толкаю Вову, если слышу, как хлопает дверь в каюте капитана.

Все спит. Только мы бодрствуем: я и шхуна. Мчится шхуна в ночи, мчится, пропарывая тьму острым и длинным бушпритом. Мне кажется, что я слышу, как шуршит вспоротая бушпритом и мачтами черная плоть ночи, шуршит, как бы раздвигаясь перед шхуной, а потом стягиваясь и вновь срастаясь за кормой в плотную непроницаемую для глаз массу.

Хлопает дверь. Скрипят ступени. Шкипер поднимает голову и громко зевает. Я толкаю Вову, и он, всхрапнув, как лошадь в ночном, вскакивает и растирает лицо ладонями.

— Иди, Вова, подремли, — говорит Мартыныч. — Побуду в рубке.

— Уйти с вахты?! Ни в коем случае! — восклицает Петелькин.

— Бессонница мучает, — говорит Мартыныч. — Иди, дружок.

— Ну хорошо, — соглашается Вова. — Вахтенный, глядеть в оба!..

Шкипер вновь бухается на палубу возле моих ног. Мартыныч курит, опершись локтями на край окна. Глядит вверх, где желтой мухой ерзает по небу и звездам топовый огонь. Иногда шхуна некоторое время идет, не кренясь и не раскачиваясь, и топовый огонь будто пропадает, смешиваясь со звездами.

Сколько их! Вон летит Дракон, раскинув свои крылья, охотится за Лебедем. Клонится Лебедь к горизонту, а там подстерегает его созвездие Орел. Светится в нем яростным блеском звезда Альтаир, сияет, будто глаз орлиный: смутно мерцает Северная корона, топает по клотикам мачт Большая Медведица, оглядывается, поджидает Малую Медведицу. Какой океан звезд!

— А ну-ка, скажи, для чего нужны звезды? — спрашивает Мартыныч.

— Чтобы по ним определять место корабля в океане, — отвечаю я.

— Правильно. А ну-ка, откуда столько звезд на небе, а?

Молчу. Стонет во сне Шкипер: видно, приснилось, что схватился с диким портовым котом… Мартыныч попыхивает трубкой, несколько красных искр вылетают из нее.

— Звезды — это замерзшие искры из трубок моряков, стоящих на ночных вахтах, — говорит Мартыныч. — Видишь, как много на планете моряков, ишь, сколько искр позамерзало.

— Дуньте в трубку, — прошу я. — Пускай звезд будет еще больше.

Усмехнувшись, капитан дует. Сноп искр устремляется к небу. «Строгущий там капитан, — вспоминаются мне слова мужичка из лодчонки-корыта. — Бережись!..» Может, Мартыныч и швырял кого-то в воду, но он не злой, нет! Мартыныч добрый, влюбленный в шхуну и океан человек, сам кажущийся частичкой судна и океана, плещущегося за кормой…