На суше и на море 1975 - [19]

— Крути на правый борт. Быстрее, быстрее! Не давай шхуне рыскать, не позволяй ей самовольничать, — командовал Сашка. — Учуй ее характер, понял?

— Крути штурвал не только руками, но и спиной, пузом… — советовал подошедший капитан. — Ну что хрюкаешь?

Все и всё были против меня, в том числе и шхуна. Я чувствовал, как будто распухали и становились нестерпимо тяжелыми руки, болела спина, мышцы шеи… вправо, влево, вправо… Это же варварский, каторжный труд — стоять на штурвале! Хрипло дыша сквозь стиснутые зубы, я ловил взглядом картушку компаса и, наваливаясь всем телом на штурвал, поворачивал его то влево, то вправо. Нет, не удержать мне шхуну на курсе, не удержать! «Актиния» бросалась из стороны в сторону, как мечется собака в поисках нужного ей столба.

Время от времени Сашка помогал мне, и Мартыныч давал какие-то указания, а потом занимался своей трубкой.

Прошел час. Я взмок. Ветер все так же хулиганил, пытаясь столкнуть шхуну с курса, но, кажется, он несколько поутих: вращать штурвал стало полегче. Или я просто обалдел? Что, шоковое состояние? Да нет же, ветер нисколько не ослабел, просто я уже что-то «учуял», и шхуна рыскала теперь не так стремительно и норовисто, как час назад. И вдруг что-то со мной произошло; она слушается меня, подумал я с удивлением и заорал;

— Шхуна слушается меня!

— Он вполне здоров, — сказал капитан, уминая в трубку табак желтым пальцем. — Вот же, вполне прилично стоит на руле.

— Прикидывался, чудак, — захохотал Сашка. — Пофилонить захотел. Не выйдет!

— Честное слово слушается, — повторил я.

На третьи сутки плавания болезнь отступила совсем. И, будто родившийся вновь, я увидел то, чего не замечал во время своих страданий. И далекие, прикрытые тучами пустынные и дикие берега, и черных морских птиц, поднимающихся с воды из-под самого форштевня шхуны, и китов, неторопливо плывущих параллельно курсу шхуны. А вон и дельфины! Выпрыгивая из воды, они мчались к шхуне, чтобы взглянуть на лающего, поднявшегося передними лапами на планшир Шкипера и на мою желтую, будто вылепленную из пластелина, физиономию.

— Эй, матрос! Прошвабрить палубу! — орет мне Сашка.

— Эй, сухопутный! Хиляй сюды, что я за тебя картоху чистить буду?.. — зовет кок, высовывая из двери камбуза толстое и лоснящееся, будто помазанное маслом, лицо.

— Хэллоу, флибустьер. А ну, подмени у штурвала, — слышу я голос Борьки Шувалова.

Лает Шкипер. Капитан, заложив руки за спину и раскачиваясь с пяток на носки, задрав голову, разглядывает паруса. Выпрыгивая из воды, похрюкивают дельфины. Засунув руки в карманы, громко стуча громадными с раструбами сапожищами, я поднимаюсь на ходовой мостик и берусь за ручки штурвала. Борька подмигивает мне и хлопает тяжелой ладонью по спине. Кок жестикулирует у ведра с картошкой: ничего, сам почистишь. «Картоха»! Ишь, брюхо нарастил… Все хорошо. Так хорошо, как давно не было… И с чего это я взял, что у Сашки, Бориса и других парней злые лица, что они издевались надо мной? Просто им было весело. Ну разве не смешно видеть, как здоровенный парень пытается во время обеда забиться под стол и прикорнуть рядом с грызущим кость псом?.. Да, это отличные, настоящие парни, моряки, не лишенные юмора, и с ними я готов совершить хоть кругосветное плавание!

Приходит Мартыныч. Глядит на картушку компаса. Шхуна норовит уйти с курса в сторону берега, по я сдерживаю ее. Ишь, разбаловалась.

— Однако, а у тебя действительно уже неплохо получается, — говорит капитан. — Ну что ж… гм… держись возле меня, Джим, и я сделаю из тебя настоящего моряка!

— Спасибо, мой капитан! — в тон ему отвечаю я. «Джим»? С чего бы это? Может, потому, что с собой на шхуну я принес несколько книг, в том числе книжку о приключениях юнги Джима? Джим? Пусть будет так.

— Вернется Борис, заходи ко мне в каюту. Посоревнуемся.

— Вечерком, капитан, — говорю я. — Картошку нужно почистить, а потом стармеху в машине помочь.

…Все дальше на север, вдоль восточного побережья Камчатки уходила шхуна. В своих трюмах мы везли клепку и соль для рыбокомбината Кихчик; оттуда нам предстояло забрать груз сельди для Командорского рыбкоопа.

Летели дни, ночи, мелькали одна за другой вахты. Погода баловала (стояла теплая, солнечная с ровными, зюйдовых и зюйд-вестовых румбов, ветрами), и просто не хотелось уходить с палубы. Да Сашка и не отпускал нас по кубрикам: мы чинили прохудившиеся паруса, плели из жесткого, остро пахнущего чем-то далеким и волнующим сизалевого троса маты-коврики и кранцы, латали и красили спасательные шлюпки, смазывали густым, вязким солидолом тросы и блоки.

Мы — это малочисленная, чуть ли не в половину штатного расписания палубная команда: я, уже немного приобщившийся к морской жизни и окрещенный судовым именем «Джим», мой сосед по койке в кубрике, страстный любитель всякого зверья, хозяин Шкипера Борька Шувалов, парень очень серьезный и начитанный, и еще двое: «хозяин» палубы Сашка Филинов, которого мы звали просто «Филин», и Герка Воропаев, угрюмый, вечно простуженный малый. В детстве Герка много пережил: во время войны десятилетним мальчишкой он оказался заживо погребенным под развалинами дома в бомбоубежище. Целую неделю пробыл Герка среди убитых и умирающих и чуть не сошел с ума. Откопали мальчишку, но с той поры он стал молчаливым. А когда начинал говорить, то слушателям следовало запастись солидным терпением: каждое слово, произнесенное Геркой, медленно и мучительно продиралось через рот.