На суше и на море 1975 - [16]

— Мартыныч был самым первым моим капитаном, а шхуна — самым первым в моей жизни кораблем, — говорю я, потому что так действительно и было. Неужели с той поры уже прошло пятнадцать лет? — Много тут было шхун, но все они быстро вышли из строя: одни потонули, на других сгнили мачты и паруса, с третьими еще что-то случилось. Лишь «Актиния» все ходила и ходила в рейсы. Года до шестьдесят пятого она тут плавала. Что сейчас со шхуной, где Мартыныч — не знаю.

— Разыщи старика, — говорит Фаддей. — Захвати коньячку, закусончнка хорошего. Где живет-то он, помнишь?

— Помню. И разыщу обязательно. Подарок ему везу с острова Маврикий.

— Траулер, следующий в порт! — врывается в рубку веселый и властный голос. — Сообщите, откуда идете?

— Следуем из порта Николаев, — отвечаю я, подняв трубку радиотелефона.

— «Мыс Африка», «Мыс Африка»! — тут же врезается в эфир другой, женский голос. — Встанете в бухте на якорь возле теплохода «Балхаш». Как поняли? Возле «Балхаша» встаньте. Прием!

— Понял вас хорошо. Какие мы на очереди?

— Третьи вы на очереди, третьи, — отзывается берег.

— Ч-черт бы их побрал, — ворчит Фаддей и, оторвавшись от локатора, достает из кармана куртки сигареты. — До вечера прождем властей. Что скажешь, помощник?

Что тут скажешь? Так хочется побыстрее оказаться на берегу и ощутить незыблемую твердь суши: все позади! Позади семнадцать тысяч миль, волнения и тревоги утомительного рейса, жарища тропиков, ураганные дни и ночи у мыса Игольного, когда двигатель скис и нас тащило к скалистому берегу Южной Африки. Мечталось: пройдет каких-то несколько часов, и можно будет ринуться на главпочтамт за письмами, а потом — в ресторан «Вулкан» или «Гейзер», пожевать что-нибудь вкусное, не судовое, и… вот тебе!

Выхожу на крыло мостика. Вспыхивает и гаснет, будто задуваемый порывами знобкого ветра, маяк. Крупная зыбь вкатывается с океана в бухту, и белая пена шевелится у подножий скал. Ударяется о камни вода, гудит, будто мчит через железнодорожный мост тяжеловесный состав. Дождь моросит. «Бусом» он называется в этих краях. Вроде бы и не видно его, так, пыльца водяная, а пробивается эта пыльца сквозь одежду быстрее, чем ливневые струи.

Здравствуй, Авачинская бухта! Здравствуй! Пятнадцать лег назад уходил я отсюда в свой самый первый рейс, уходил совсем мальчишкой; помню, как мне хотелось петь, когда шхуна, подняв паруса, накренилась и ходко пошла к выходу из бухты. У apex скал, известных всем морякам Камчатки как «Три брата», пенился прибой, кричали увязавшиеся за шхуной чайки, гудела парусина и поскрипывали туго натянутые снасти бегучего такелажа… И вот я возвращаюсь. Плещет вода. Светает. Из предрассветного сумрака с правого борта траулера проступают контуры «Трех братьев». Стоят. Как будто и не прошло столько лет. Да и что камням сто, тысяча лет!.. Чайки, сидящие на их вершинах, срываются и с криками летят к нам. Голоса у них сонные, сварливые. Вглядываюсь в знакомый пейзаж, прячу лицо в воротник куртки. Не поется мне. И на душе грустно, наверное, оттого, что возвращаешься в те места, где прошла твоя юность…

Часам к десяти «бус» иссякает, а тучи, такие низкие с утра, как бы всплывают над водой и сушей, тощают, и в их серой плоти появляются ярко-синие продушины. Солнце потоками изливается через дыры, и все окрашивается в яркие, сочные тона. Когда-то этой бухтой восхищались и знаменитый мореплаватель Лаперуз, и моряки из экспедиции Кука, и матросы кораблей «Св. Павел» и «Св. Петр». Их привел сюда тучный обрусевший датчанин, командор Российского флота Витус Беринг; по названию двух его кораблей и прозвали маленький поселок, возникший на берегу бухты, Петропавловском.

Все выше поднимаются тучи, и глазам открываются обрывистые горы, по откосам которых вьются улицы, бурые скалы «Сопки любви», так тут называется покрытый искривленными березами полуостров, врезающийся в бухту, а дальше, над городом и всем этим прекрасным ярким миром, величественно и спокойно возвышается серебристо-голубой конус Авачинского вулкана и покрытая снегом и льдом ребристая вершина Корякской сопки. Конус Авачинского вулкана слегка дымит, похожий на гигантскую трубу неведомого теплохода, плывущего за сопками прямо по суше…

Шарю биноклем по улицам. Они ярусами опоясали подступившие к воде горы.

Самая нижняя — асфальтированный Ленинский проспект, чуть выше — улица, мощенная камнем. Самая верхняя, растянувшаяся узенькой цепочкой деревянных домишек улочка — «моя». Вон в том покосившемся домишке я некоторое время жил. Накренился он, как корабль во время сильного шторма, того и гляди рухнет вниз, покатится по горе, прыгая через дома и улицы, и плюхнется в бухту.

Из того дома было хорошо видно все: и дальний противоположный берег бухты, и выход из нее в Тихий океан, и суда, швартующиеся у пирсов или покидающие порт. В один из дней я увидел «Актинию». Шхуна будто впорхнула в бухту; так легко и стремительно она шла к берегу под парусами. Выбежав из дому, я разглядывал шхуну, и сердце колотилось так, словно шхуна пришла за мной, да-да, я очень долго ждал ее, и вот она уже в бухте!..

А может, так оно и было? В ту пору я еще точно не знал, кем стану, в чем мое призвание, что должен делать в жизни именно я и никто другой. Я любил сушу, любил лес и горы, зверье и птиц, но меня все сильнее и сильнее тянуло к железным махинам, стоящим на рейде, к морякам, казавшимся мне совершенно другими людьми, совсем не такими, как я, как мои товарищи, топчущие асфальт и земную твердь. Чувство было безотчетным, необъяснимым, но таким сильным, что сопротивляться, ему становилось все труднее. Может, это и есть то, что называется зовом моря?