На суше и на море, 1972 - [6]

— Спину ломит, — сказал Гусев. — Это к погоде. Ложусь.

Он неторопливо разделся и полез в спальный мешок.

6

Рассвет был как надежда, как фейерверк. Закопченные стены, разбросанные вещи и мешки так ясно осветились солнцем, что можно было рассмотреть самый мелкий шов, каждую прожженную у костра дырочку. В луче танцевала пыль. И пол открылся во всей многолетней запущенности.

— Торопись, старик, — подгонял Тасеев. — На Иканмикот, пока природа не одумалась. Мы ведь эксплуататоры природы, и надо ее давить. Ты ведь, Витя, тоже с природой борешься?

— В основном со своей собственной, — возразил Гусев.

Туман окончательно сорвало, и они впервые увидели, что их поселок — покосившиеся, жалкие домики — стоит под береговой террасой, на песчаном пляже. Выше поселка берег густо порос травой и резко возвышался, раздаваясь в одном месте, чтобы дать дорогу неширокому ручью. На юге пляж упирался в скальные непропуски, за которыми в туманной дымке различались плавные очертания вулканических склонов. А на севере, за поселком, почти рядом, мощно высился в небе конус пика Прево. Он был похож на исполинского гранда в белоснежном жабо. По, несмотря на прекрасный день, прославленный Симусиру-Фудзи недолго оставался ясным. Над вершиной его вспух белый грибок. Расширился. Плоским колечком повис над вершиной. Дал начало второму, наружному, кольцу. Третьему, самому большому, мучнистого цвета. Чуть позже кольца сомкнулись слились, и над вершиной Прево на весь день повисла круглая белая шапочка.

Они взяли с собой малый рюкзак под образцы, молотки и вечную полевую сумку с картами. Подумав, Тасеев сунул в рюкзак свитер и виновато улыбнулся:

— Комплекс, Витя, однажды замерзал…

Лепешки, чай, сахар кинули туда же. Выбрались за баней на тропинку и полезли на террасу, откуда увидели сразу весь перешеек, стиснутый водами Охотского моря и Тихого океана. Океанская вода была более голубовата и стояла стеной по всему горизонту. Охотское кое-где пряталось в рыхлом тумане. Этот ничем не обеспокоенный простор, в котором не было ни паруса, ни дыма, привлекал и отталкивал безучастностью и особенной, не во всем понятной красотой. Далекие дымчатые мысы, зеленые полосы лугов и черные горные глыбы были понятны, знакомы, но вся эта ширь от неба до моря и само море, необъятное, вызывающее ощущение глубины и величия, были слишком масштабны, чтобы человек мог сразу откликнуться на их красоту.

Они пересекли перешеек. Тропа, полузаросшая и оттого дикая, плутала по овражкам, терялась на грязных снежниках, пересекалась бурливыми ручьями. Островная весна совсем недавно пришла в эти места.

— Иканмикот! — указал Тасеев на гору.

— Ни одного обнажения, все задерновано, хоть шурфы бей. Или на корточках по высыпкам ползать, как делают наши палеонтологи? Постели плащ и ройся в осыпях.

— С океанской стороны гора обрезана. Гранд-каньон. Ни травинки.

По тропе они вышли на океанский пляж, над которым навис отвесный срез горы. Кое-где по берегу валялись сорвавшиеся с обрыва глыбы. Одна, метров двадцати в диаметре, торчала У воды.

— Вот и отколотим, — предложил Гусев.

— Рядом коренное обнажение, — возразил Тасеев.

— На черта нам туда ползти? Ясно, глыбу не морем принесло, сверху скатилась, вон и зеркало скольжения!

— Бывает, что и покрупней камешки льдами приносит. Трудно тебе тридцать метров пройти, теоретик?

Гусев пожал плечами, но пошел к обнажению.

«Бинокль бы сюда, — вздохнул Тасеев, — разглядывая недоступные участки. Взялся Витька снаряжение выписывать, навыписывал — театральный бинокль на премьеры ездить… Черт бы ого побрал! Впрочем, и без бинокля можно проследить границу разлома. Вон как четко. Яснее некуда. И какая дайка!» Он зарисовал в полевом дневнике расположение гигантских смещенных блоков и дайку, рассекающую один из них. Когда сломался карандаш, Тасеев долго и с удовольствием чинил его. Он почувствовал вкус работы, и, когда наконец пришло время обедать, он не сразу оторвался от образцов. Гусев разжег плавник и сунул в огонь банку. Когда из нее стали выпрыгивать фонтанчики жира, Гусев взял лепешки и толсто намазал их горячей тушенкой. С чаем это было вкусно, и Тасеев одобрительно покрутил головой. Он был доволен. Он ощущал землю как самого себя. Он как бы вырос, слился с миром. Шевельни он в этот момент вытянутой по песку ногой, шевельнулся бы дальний обрубистый мыс…

Гусев допил чай и вытянулся на теплом песке:

— Знаешь, Юрка, мы можем вернуться более короткой тропой, через плечо Иканмикота. По пути и разрез напишем.

— А завал видел? Черт ногу сломит! Ползать по такому одно удовольствие!

— Ну? — засомневался Гусев. — Быть такого не может, чтоб не прошли!

— Впрочем, мне все равно, — согласился Тасеев.

— Посмотри на этого бурша!

Бурш оказался просто старым сивучом. Забравшись в естественную нагретую солнцем ванну на вершине крошечного островка, он возился в клейких водорослях, и зеленая вода мутно выплескивалась через край. Серая шкура сивуча вдоль и поперек была исписана белыми шрамами. Дуэлянт. Одиночка. Обвислые усы придавали сивучу унылый вид. Но вдруг он сменил выражение, показал желтые клыки и трубно заревел, заставив геологов вздрогнуть. Нелепо расправляя плоские, блестящие, как резина, ласты, сивуч неуклюже добрался до края скалы и, еще раз рыкнув, неожиданно легко и мягко, как балерина, скользнул в набежавший с океана вал.