На суше и на море, 1972 - [2]

— Пей пиво, Юра, — сказал Гусев. — Достойное занятие! — Он высыпал чилимов на принесенную официанткой тарелку. — Пива теперь мы не попробуем долго…

Он так протянул это «долго», что у Тасеева будто зубы заныли. Взяв креветку, Гусев оборвал плавник, содрал панцирь и тугим мускулом закусил невкусное пиво. За соседним столиком шумели. На плоской эстраде постанывал оркестр, хлопали дверцы холодильников, выстроившихся вдоль стены. Официантка была в белом и тоже напоминала движущийся холодильник.

— Во будет рейс! — Гусев показал большой палец.

— С чего вдруг?

— Сужу по твоей физиономии. К добру, когда она у тебя перекошена.

«Чего я действительно раскис? — подумал Тасеев. — Ни разу не ссорился?.. Ссорился… Не так, конечно, не перед отъездом, но ссорился…» Он смотрел, как Гусев уничтожает чилимов; круглая курчавая голова и борода курчавая, как у папуаса. Маленькие, но почему-то заметные уши. Когда Гусев появлялся в компании, Звонков начинал задираться: «О чем угодно, ребята, но об ушах говорить не будем!..» Он произносил это значительно, и все на минуту умолкали, приглядываясь к Гусеву, к его ушам, а потом утешали: «Конечно. О чем угодно, только не об ушах!»

Гусев заметил улыбку Тасеева и тоже улыбнулся.

— Юрка! Брось расстраиваться, — воскликнул он. — Все в ажуре. Оказия на острова есть. Корыто без нас не уйдет. А Валя… Так милые ссорятся, только тешатся…

— Девушка! — окликнул Тасеев официантку…

— Вина принести? — равнодушно спросила официантка.

— Нет, — заторопился Тасеев, — телеграмму отправить. Я все напишу, и текст и адрес. — Он вытащил ручку и полевой дневник. — Вам только отдать надо на почту после работы. Я в море ухожу…

— Почему без формы? — спросила официантка.

— Он геолог, — пояснил Гусев смеясь. Уши были особенно заметны.

— Я ваших шуток не понимаю, — заносчиво произнесла официантка. — Я не почтальон, а торговый работник!

Она, однако, не ушла. Собирала посуду. Тасеев кончил писать.

— Вот, — сказал он, — только на бланк перенести. Деньги я вам оставлю.

— Ладно. Я отправлю. Я морякам сочувствую. — Она подняла поднос и внимательно посмотрела на Тасеева: «Молодой, а волос осталось немного. Переживал, видно».

— Вот и ладушки, — сказал Гусев.

Тасеев вздохнул. Он почувствовал облегчение, будто высвободился из-под ноши или ванну принял. Хотя бы так — телеграмму… Не таскать в себе ссору до поздней осени…

2

Они пришли вовремя. Шхуна собиралась отваливать, и на мостике виднелись фигуры старпома и шкипера Бережного, который помахал геологам. Подниматься на мостик они не стали. Боцман проводил их в кубрик, где было душно, пахло краской, слышался грохот сапог по железной палубе и ровное рокотание ползущей через клюз цепи. Двигатель работал, переборки мерно подрагивали.

— Ложись, — наставительно сказал Тасеев Гусеву. — Лежать полезно. — Он разделся и неуверенно полез на койку. Его смущал боцман, молча наблюдавший за ними. Гусев, широко улыбаясь, сел на рундук и, ткнув пальцем в запотевший иллюминатор, хрипло сказал боцману:

— Пэсифик!

— Чего? — не понял боцман. Он был толстый и в дверях стоял боком.

— Пэсифик! — с чувством повторил Гусев. Ему невероятно хотелось выразить одним словом все, что его обуревало.

— Это он говорит, что под нами Тихий океан, — пытаясь повернуться на узкой койке, пояснил Тасеев.

Боцман неожиданно обиделся и, прежде чем закрыть дверь, сердито сказал:

— Не пёсифик, а Охотское море, чудаки!

3

Двое суток геологи отлеживались в похожем на металлический ящик кубрике. Нещадно укачивало, и они не воспользовались приглашением шкипера Бережного отобедать в кают-компании.

— Своей компании достаточно, — раздраженно ворчал Гусев. — Для меня это будет каюк-компания. — Он с ненавистью думал об оставшемся переходе. Открытый иллюминатор, пускавший по стене плоских зайцев, раздражал. Боцман не понимал их состояния и упрямо приносил в кубрик обеды. Первое и второе часа два спустя он съедал сам, а кислый компот или крепкий чай выпивали геологи.

Услышав о земле, они вышли на палубу и, вцепившись в мокрые поручни, долго смотрели на плывущую с востока тень острова Броутона. Он, как черный стакан, стоял над поблескивающей водой, заслоняя часть неба. Смеркалось. Одна за другой на небе появлялись звезды. Вода за кормой вспучивалась зеленоватым горбом, и чувствовались ее холод и большая глубина.

— Землицы бы, — пожаловался Гусев. — Хоть с овчинку! Лишь бы не болтало. Что за жизнь? Везде укачивает. На поезде, в самолете, в такси… При землетрясении еще не пробовал…

Тасеев нехотя улыбнулся.

4

Разбудил Тасеева грохот якорных цепей. Шхуну покачивало. Выбежав на палубу, Тасеев неожиданно близко увидел нависшие над береговой каменистой полоской скалистые обрывы, сырые, в зеленоватых потеках, в клочьях мха. Под обрывами густо столпились неосвещенные дома брошенного поселка. А над тонкими высокими слоями тумана, как ледяные звезды, сияли покрытые снегом шлаковые конусы вулкана Мильна.

В двух десятках метров на затопленной и приспособленной для швартовки барже, заменившей разрушенный пирс, стоял рослый человек в брезентовой куртке, в таких же брюках и в сапогах. Из-под куртки выглядывала красная рубашка. Он был без шапки, и Тасеев сразу обратил на это внимание, потому что даже на таком расстоянии видны были ярко-рыжие пушистые бакенбарды необыкновенной ширины — в две трети щеки. Сложив руки рупором, мужчина крикнул: